Читать интересную книгу Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

— Пушками, — продолжая показывать крупные лошадиные зубы, ответил представитель японской стороны, — и живой силой.

Адмирал понял, что это серьезно, и начал искать пути примирения с атаманом Семеновым.

Примирение произошло.

На Хабаровск тем временем навалились морозы. Запечатали Маленького Ваньку в городе — нос особо никуда не высунешь. Любая экспедиция, если надо было преодолеть расстояние более пяти километров, грозила обморожением всего, что у мужчины находится ниже пояса, и немедленной ампутацией. Иначе воина на тот свет отправит «антонов огонь».

Калмыков заскучал. Так заскучал, что даже Рождество и Новый год отмечал в Хабаровске вместе со своим ординарцем. Хотя с ординарца много не возьмешь — не баба же! Сделался угрюмым, нагнал на лоб побольше вертикальных складок, чтобы его боялись подчиненные, сгорбился, становясь похожим на некого лесного зверька, приготовившегося прыгнуть…

— Ну что, Гриня, — спросил он, продолжая нежиться в постели, — пельмени готовы?

— Сей момент, Иван Павлович, — отозвался ординарец бодрым голосом, — осталось чуть. Пельмени получились — м-м-м! — Он сложил пальцы в щепоть и чмокнул их влажными губами. — Объедение! И краснина слабосоленая тоже объедение. Шампанским можно запивать.

— Дур-рак! — беззлобно произнес Маленький Ванька, — кто же соленую рыбу запивает шампанским?

— Вкусно ведь, Иван Павлович, — нисколько не сомневаясь в своей правоте, произнес Гриня, — поэтому народ и запивает…

— Еще раз дурак. Соленую рыбу запивают водкой.

Дискуссию завершила кастрюля, над которой всплыло белое облако — сварились пельмени.

— Пельмени готовы, Иван Павлович!

Калмыков нехотя высунул из-под одеяла ноги в кальсонах, завязанных на лодышках плоскими тесемками, очень кокетливыми, потянул носом:

— Пахнет оч-чень вкусно.

— Все для вас, — широко улыбнулся Гриня, ловко метнул на стол блюдо с крупными кусками яркой, клюквенного цвета рыбы-красницы, затем блюдо с нежной маслянисто-белой калужатиной, икру — тоже калужью, высокой горкой насыпанную в тарелку, потом водрузил в центр пузатую, темного заморского стекла бутылку.

— Клоповка!

— С утра? — атаман глянул на бутылку и поморщился.

— Так точно! По маленькой, чем поят лошадей — Новый год же!

— Неужели наступил тыща девятьсот девятнадцатый? — неверяще, каким-то детским обиженным голосом спросил Калмыков.

— Так точно! — повторил Григорий, и, торжественно вытянувшись, хлопнул одной пяткой о другую — ноги его были обуты в толстые вязаные носки, звук получился мягкий, домашний — в обуви ординарец не допускал в хоромы никого, даже атамана.

Атаман вздохнул, пошевелил пальцами босых ног и сказал ординарцу:

— Мне, Гриня, тоже дай носки. Холодно.

Григорий проворно метнулся на печку, свернул с теплых кирпичей толстые, с высокими, как голенища, резинками носки. Атаман натянул их на ноги, сел к столу.

— Умыться бы надо, Иван Павлович, — проворчал ординарец, отвел взгляд в сторону — боялся обидеть атамана. — Грешно, не умывшись…

— Обойдется, — махнул рукой атаман, потянулся к бутылке с настойкой. — На Новый год можно выпить и не умывшись. Простит мне казачий люд.

— Так точно! — привычно рявкнул ординарец и отобрал у атамана бутылку. — Нельзя самому себе наливать, Иван Павлович. Плохая примета.

Калмыков заворчал было, приготовился хрястнуть ординарца кулаком по шее, но, услышав про плохую примету, успокоился и придвинул к Григорию свой стакан:

— Лей!

Было слышно, как за окном поскрипывают ядреным, промерзшим до каменной твердости снегом двое часовых, наряженных в длиннополые тулупы и волчьи малахаи, обутых в громоздкие, похожие на средневековые ботфорты-катанки. Калмыков выпил, послушал скрип за окном и передернул плечами, словно на зуб ему угодила свинцовая дробина.

— А чего у нас дичи никакой на столе нет, Григорий? — он прищурил один глаз, косо глянул на ординарца. — Как будто не атаман. Ни зайчатины, ни косульего мяса, ни маральего. В чем дело?

Ординарец также опрокинул в себя чарку клоповки и насупился:

— Виноват, Иван Павлович! Давно я этим не занимался. Надо заняться…

— Займись, займись, Григорий, — назидательным тоном произнес атаман, — не ленись. Совсем мышей не ловишь.

— Я это дело поправлю, Иван Павлович, поправлю обязательно. И зайчатина у нас будет на столе, и косулятина свежая, и целебное маралье мясо.

Один ус у атамана насмешливо дрогнул.

— Ладно, — проговорил он миролюбиво, — но это будет завтра. А сегодня — наливай!

Григорий поспешно схватился за бутылку.

Днем к Калмыкову на доклад явился Савицкий.

— Что-то ты, брат, округляешься очень быстро, — мельком глянув на него, сказал Калмыков, — скоро на окорок будешь похож. Штабная работа так действует, что ли?

— Болезнь, — Савицкий прижал руку у груди, вздохнул жалобно, — сердце что-то пошаливает.

— К эскулапам ходил?

— Ходил. Проку никакого. Когда речь заходит о деньгах — эскулапы в этом разбираются очень хорошо, но стоит заговорить о болезнях — непонятливыми чурками делаются. Чурки и чурки.

— Знакомая картина, — Калмыков хмыкнул. — Может, высечь плетками, тогда лучше соображать будут? А?

— Давайте об этом потом, Иван Павлович, сейчас надо обговорить вещи более серьезные, — лицо у Савицкого сделалось строгим и каким-то постным.

Калмыков с хрустом потянулся и заметил с каким-то неожиданным удивлением:

— Во, кости какие музыкальные стали!

— Эскулапы говорят, что хруст в костях хорошо исправляют минеральные воды.

— Это на Кавказе, здесь таких вод нет.

— Здесь есть воды посильнее кавказских, Иван Павлович, — вежливо произнес Савицкий. Идти поперек точки зрения шефа предпочитал осторожно.

Атаман подцепил пальцами из тарелки соленый огурец, стряхнул с него две укропные метелки и вкусно похрустел. Оценивающе глянул на Савицкого, словно бы хотел понять, что у начштаба находится внутри, и вяло махнул рукой.

— Все зависит от того, из каких гор льются эти воды. Если горы молодые, горячие, то стариков превращают в юнцов, если древние, седые, то и толку от них будет с полфиги, Калмыков поймал себя на мысли, что темы эти обсуждать с начальником штаба необязательно, сплюнул себе под ноги и ухватил еще один огурец. — Ну, чего там у тебя?

— Тревожные новости. Из первого полка, — Савицкий оглянулся на ординарца, соображая, можно ли такие вещи говорить при нем. Атаман взгляд засек, дернул головой сердито, давая понять начальнику штаба, что у него от Григория секретов нет. Савицкий молчал.

— Какие новости? — доев второй огурец, горьковатый от листьев хрена, в изобилии плававших в рассоле, спросил атаман.

— Заговорщики там объявились. Из бывших красноармейцев.

— Это я уже слышал. В заговор не верю.

Савицкий поежился — холодно ему сделалось.

— Факты — упрямая вещь, Иван Павлович, — тихо проговорил он.

— Знаю, мне уже докладывали… Все равно не верю.

— Наиболее тревожное положение — в третьей и четвертой сотнях, — сказал Савицкий и, глядя, как вкусно хрустит огурцом атаман, попросил:

— А мне огурец можно взять?

— Валяй, — разрешил Калмыков. — Дальше можешь не докладывать, я без тебя все знаю.

— Эх, Иван Павлович! — Савицкий вздохнул.

Савицкий, хрустя огурцом, натянул на голову папаху.

— В таком разе что же, — он поклонился атаману, — с праздничком вас, Иван Павлович!

— И тебя тоже.

Начальник штаба, беззвучно прикрывая за собой двери, ушел. Лицо атамана было хмурым, невыспавшимся, упрямым, — в таком настроении с ним лучше не разговаривать.

Неподалеку от атаманского дома ударил выстрел. Григорий поспешно метнулся к окну, извлек из-за пояса наган.

— Совсем голову потеряли, — пробормотал он, — стрельбу рядом с покоями атамана устроили. — Он выглянул из-за занавески, всмотрелся в лиловый сумрак улицы: что там происходит?

Ничего нам не происходило. Часовые продолжали мерно похрустывать снегом, одинокий выстрел их не встревожил, да и не выстрел это мог быть вовсе. От раскидистого, в два человеческих обхвата дуба мог отлететь сук. Слишком уж круто стали прижимать ныне морозы — спасу нет, на улицу выйти невозможно, дышать нечем.