в решето.
Я хитрых полонезов не подберу,
Мне уличная лирика по нутру, —
Куплетов и частушек живой огонь,
А в вальсах и фокстротах я — ни в зуб ногой.
У ней — ноль эмоций, хоть насмерть забей, —
Ко мне самому и к гитаре моей,
И некто во фраке, в часах золотых
К ней ходит со скрипкой, задумчив и тих.
Я весь погас на холоде, как свеча,
Они же там гоняют Шостаковича,
Они пьяны от счастья прикарманенного,
А вовсе не от классика Рахманинова.
Они, вон, умом и душой глубоки,
По клавишам долбят в четыре руки.
А я у соседа вчера, как дурак,
Губную гармошку купил за трояк.
Приплясывает дождик по мостовой,
А я под фонарём стою, как часовой.
Дежурю до утра под окнами,
Увидели б вы — со смеху подохли бы!
1978
«Путь-дорога далека…»
Путь-дорога далека.
Пропивай до пятака
Всё, что есть, и хоть слегка
Сердцем отогрейся!
В окна скалится беда,
По вагонам — чехарда,
И зарылись в никуда
Рельсы, рельсы, рельсы…
Пусть на самый страшный суд
На цепи приволокут,
Буду спать, пока дают,
Я на верхней полке.
Опостылело враньё
Про прекрасное житьё,
Нет людей, одно зверьё,
Волки, волки, волки…
Сотням душ прямой резон
Заглянуть за горизонт.
Лезем рогом на рожон,
В замогильный холод.
Частокол помятых морд,
Этот пьян, а этот мёртв,
И к губам кривым примёрз
Хохот, хохот, хохот…
Впереди тупик, завал.
Эх, гуляем, стар и мал!
Голос глотку разорвал,
Отсырела память.
Нам лететь сквозь шум и гром
Без оглядки, напролом,
И с откоса кувырком
Падать, падать, падать…
1977
«Он модель собирал, он приклеивал к планеру крылья…»
Он модель собирал, он приклеивал к планеру крылья,
И пришли два седых старичка, и сказали: «Привет!
Нам известно — ты староста класса, ты Саша Васильев,
Был великим героем Степаныч — наш друг и твой дед.
Ты сидишь и заветы отцов изучаешь за партой,
А вредитель опять приготовил подлянку, шакал!
Покажи нам тайник, где хранятся секретные карты,
Их Степаныч тебе (ты не помнишь) для нас завещал!
Мы с ним вместе в таёжных лесах пожирали поганки,
Убегая от царских ищеек, от пули лихой,
Мы глотали шрифты, чтоб они не достались охранке,
И рабочих в литейных цехах поднимали на бой!»
И, приклеенный ус теребя невпопад, между делом,
Старичок, что помладше, в сторонке скрипел костылём,
А другой, что постарше, достал пистолет «Парабеллум»
И вздохнул: «Говори, где тайник, а не скажешь — убьём!»
«SOS! Измена! Враги!» — Саша чиркнул тайком, втихомолку, —
Он бумажный клочок, ощущая спиной два ствола,
Уронил у дверей, и соседка, смотревшая в щёлку,
Куда надо, пришла и записку с собой принесла!
Он три дня их водил и сказал, наконец: «Мы у цели!»
А потом закричал: «Смерть шпионам! Стоять! Руки вверх!»
Сто служебных собак из засады на них налетели
И отборных бойцов двести семьдесят пять человек!
Их приёмами самбо сразили, их бросили наземь,
Все признали шпионы — как спутник хотели сбивать,
Связь морским патрулям перерезать, чтоб не было связи,
И кремлевские звёзды с Царь-пушкой к чертям подзорвать!
Саша планер доклеил, и вот он летит над землёю —
Голубь мира, точь-в-точь, птица белая, вестник весны,
И легки на подъём наши танки, готовые к бою,
И всегда начеку пионеры советской страны!
1980
«У неё беретик набекрень…»
У неё беретик набекрень,
У неё косыночка в горошек,
Вот умчался поезд, как олень,
Вот перрон листвою запорошен.
У неё ненастная пора,
Снова уезжают мама с папой,
Снова коротать ей вечера
С плюшевым медведем косолапым,
Бабушкины сказки наизусть
Бормотать в потёмках до рассвета,
В сказках и стихах — печаль и грусть,
Если мамы с папой дома нету.
Не берут её на край земли,
Ей всего три года с половиной,
Маму с папой ветры унесли
В гости к кашалотам и пингвинам.
Даже ёлка хочет ей помочь,
Гладит по плечу мохнатой лапой.
Снова скорый поезд мчится в ночь,
Снова уезжают мама с папой…
1981
«В ночь вцепилась лютой, мёртвой хваткой…»
В ночь вцепилась лютой, мёртвой хваткой
Лихорадка, лихорадка,
И деревьям на ветру несладко,
Их колотит и трясёт,
И дрожит под колесом трамвая
Мостовая, мостовая,
И иду я, в пол-лица зевая,
Бестолковый пешеход.
Я вчера сказал: «Послушай, Зинка,
Ты глаза свои разинь-ка, —
Приволок тебе опять корзинку
Незабудок, васильков!»
А она дала мне пару пива
Непонятного разлива
И сказала нараспев, лениво:
«Не припомню, кто таков!»
И, в закатное уставясь солнце,
Три копейки сдав с червонца,
Показала своего знакомца
Со звездою на груди;
Недожаренное чудо-юдо
Положила мне на блюдо:
«Ешь, — сказала, — и ступай отсюда,
И назад не приходи».
Мне сначала было просто дурно,
Но потом под звук ноктюрна
Я ответил ей вполне культурно:
«Исчезаю навсегда»,
И ничем уже себя не выдал,
Даже зуб ему не выбил,
А закрыл глаза и молча выпил