Читать интересную книгу Кирза и лира - Владислав Вишневский

21. В полк…

Командир учебной роты, неожиданно вызвав меня утром в канцелярию, дал пять минут на сборы и приказал срочно грузиться в машину:

— Бегом, Пронин, бег-гом! Одна нога здесь, другая там! Машина уже стоит у медпункта, документы и остальные вещи у старшины. Он сейчас где-то в каптерке, кажется… Найдёшь. Действуй. Чего стоишь? Вперёд, боец.

Несусь в каптерку и уже понимаю — всё, меня отправляют на «точку» будущей службы. «Точка» — это полк, батальон или что там… Рота. Естественно, взвод, конечно, и отделение… «Хрен его там знает, что там и как?!» Но именно там и будет место моей главной службы, основной. «Куда я еду? Куда попал?» На душе стало тоскливо. Бегу, а ноги заплетаются, не хотят торопиться. А вот и каптёрка. Каптерка — большая полутемная комната-подвал без окон и вентиляции, вся сплошь в стеллажах. На них ровными рядами развешены, разложены, расставлены все наши вещи и разные постельные и банные принадлежности. Всё в бирках, по взводам, отделениям, фамилиям. Всё учтено, всё на виду. Старшина, сидя за маленьким столом, увидев меня, обрадовался, как своему.

— А, музыкант, заходи! Все твои вещи я уже собрал. Распишись здесь… здесь и вот здесь, — Старшина протягивает мне рюкзак и показывает на столе несколько бумаг — ведомостей. Нехотя расписываюсь, забираю рюкзак.

— Теперь идём в роту, заберешь всё своё из тумбочки, и я тебя провожу к машине.

— Товарищ старшина, а куда меня отправляют?

— В полк, Пронин, в полк. На тебя разнарядка пришла — срочно отправить в распоряжение. А куда там — не знаю.

— Понятно.

— Не переживай, брательник, служба, есть служба. Жаль, конечно, расставаться. Парень ты неплохой, играешь хорошо. Да, слушай, я хотел тебя спросить, а вот тот аккорд, который ты мне позавчера показал, с большим пальцем, можно его как-нибудь по-другому брать, а? У меня аж вся кисть после этого болит, как после вывиха.

— Можно, — отвечаю рассеянно. — А болит с непривычки…

Пока я бегал в канцелярию и в каптерку, ребята уже ушли в столовую, в роте пусто. Забрав зубную щетку, пасту, почтовые конверты с карандашом, быстро идем со старшиной к медпункту.

На улице ветрено, прохладно.

Зеленый Газик с красным крестом ждёт уже, пыхтит выхлопной трубой. Меня передают лейтенанту-медику, старшина вручает мне пакет с моими документами, и я, попрощавшись только со старшиной, выезжаю к месту своей будущей службы. Ни с ребятами не успел попрощаться, ни позавтракать… Жаль.

В машине, кроме водителя и лейтенанта трое солдат и один сверхсрочник-медбрат. У двоих солдат огромные флюсы, причем с одной и той же стороны. В глазах кипит неуемная боль. Они, постанывая, баюкают рукой грушевидные, подвязанные тряпкой щеки. У третьего солдата рука уложена в грязного цвета гипсовую повязку.

УАЗик, выскочив за ворота КПП, лихо понёсся вперед, непрерывно взбрыкивая кузовом на неровностях дороги. Пассажиры привычно и равнодушно смотрят кто в пол машины, кто в окна. В машине холодно. Тонкие железные стенки легко пропускают холод, из дверей и окон дует холодный ветер. Но, не успели ноги окончательно замерзнуть, окоченеть, как мы въехали в город.

Замелькали большие и малые жилые дома, перекрестки со светофорами… Рядом, громыхая и дзинькая скрипучими сигналами, навстречу друг другу, проскочили трамваи и разбежались в разные стороны. Улицы широкие, вокруг много машин. По тротуарам, кутаясь в теплые платки и воротники зимних пальто, движутся люди. Люди…

Город. Пожалуй, даже большой город. Хабаровск-хибаровск…

Никогда здесь не был… И знать о таком не знал, и слыхом не слыхивал… За каким он мне, в принципе, Хибаровск-хабаровск? Судьба? Конечно, она, кто ж ещё! Не по своей же воле. Судьба, значит. Злодейка? Счастье? Не знаю… Поживём… Да, конечно, надо пожить, надо узнать. А вдруг да… счастье! Хорошо бы. Чтобы не спугнуть, одёргиваю себя, не надо бы и загадывать, не надо…

А пока едем.

Повиляв по улицам, машина уперлась носом в зеленые железные ворота с красной звездой на каждой половинке. После пары длинных нетерпеливых сигналов ворота неспешно отворил дежурный солдат в шапке, валенках, чёрного цвета полушубке подпоясанный солдатским ремнём, с красной повязкой на рукаве, с красным же от мороза и ветра лицом. Извилисто проехав по территории, машина остановилась у крыльца длинного пятиэтажного здания.

— Выходи, бойцы, — весело командует лейтенант. Мы выбираемся из холодного и тесного кузова. Всей толпой заходим в санчасть. Там старшина и трое солдат остаются, а мы с лейтенантом быстро поднимаемся по широкой лестнице, топаем.

На первой площадке, внизу, стоит огромный белый бюст Ленина. На втором этаже — красиво! — в стеклянном футляре установлено знамя и рядом стоит часовой в парадке и с автоматом. Вся стена за ним раскрашена патриотической символикой. На одной стороне от знамени она дополнена крупными силуэтами военнослужащих разных родов войск, смотрящих влево, а на другой — силуэтами рабочих-сталеваров, крестьянок и молодого инженера с циркулем и длинным рулоном бумаги в руке, смотрящих вправо. Все лица на картине одинаковы и по размеру, и по их плакатно-рубленным выражениям и состоянию. Причем, тип лица, у всех почему-то не очень русский, с едва уловимым азиатским уклоном… По краям лестничной площадки большие двери и налево, и направо. Лейтенант, проходя мимо часового, отдал честь и повернул направо. Мне буркнул: — Там штаб дивизии, здесь штаб полка.

Мы, значит, в полк.

По широкой лестнице, на всем пути — навстречу нам, догоняя и обгоняя, туда-сюда снуют офицеры, солдаты, сверхсрочники, даже женщины в армейской форме. Народу!.. Сплошной муравейник. В штабе у дверей стоит солдат — дежурный (или посыльный) по штабу, с повязкой. Он без автомата, только штык-нож на поясе. Отдал нам честь, но меня осмотрел с ног до головы почему-то подозрительно и полупрезрительно. Я, как ни в чем не бывало, мешок-мешком, топаю по коридору за лейтенантом мимо то и дело открывающихся и закрывающихся дверей с табличками: «Нач продслужбы», «Зам по строевой», «Нач штаба», «Командир части», «Заместитель по политчасти», «Секретный отдел»… Ух, как много! Конечно, — полк! Не батальон даже… Из кабинетов тонко тянет табачным дымком и — совсем странно — духами! Вокруг очень шумно. Как перед собранием… Туда-сюда снуют щеголеватые, разного возраста офицеры и сверхсрочники.

Протопав строго сбоку, у стеночки коридора, мой сопровождающий резко сворачивает в открытую дверь с табличкой «Строевой отдел». Заходим. Передо мной барьер, такой же, как там, в каптерке. Так же отполирован и затерт локтями почти до блеска.

В помещении, как и в коридоре, очень тепло и так же тонко пахнет духами и еще чем-то очень неуловимо женским. В глубине комнаты, за столами, сидят люди. Старший из них — офицер, — пожилой, в больших очках, лысый и грузный, сидит, навалившись локтями на стол. В руках у него подшивка бумаг. Он сосредоточенно сверяет каждый отдельный листок с записями в большой амбарной тетради. Он без кителя, рубашка по-домашнему расстегнута, галстук вяло, бесформенно повис на галстучном зажиме. На мятых погонах два светлых просвета и одна звезда. Майор, значит. Его китель и портупея небрежно и свободно свисают со спинки его же стула. Напротив и рядом с ним, за своими столами работают: одна пожилая прапорщика и два молодых сверхсрочника с сержантскими лычками. У женщины на крупном носу очки, причёска уложена волнами заколота гребнем, губы накрашены, китель расстёгнут, под рубашкой видны объёмные груди. Сержанты сверхсрочники от бумаг не отрываются, похоже, недавно здесь, стараются.

Ближе к дверям, почти у барьера, за столом, лицом к нам, сидит кругленький пухленький солдат ефрейтор, срочник. «У-у, ефрейтор! — отмечаю я. — Писака». В смысле писарь. Склонив голову, с тонким пробором в аккуратной короткой прическе, он с выражением глубокого высокомерия на лице старательно заполняет какой-то служебный бланк.

Все неотрывно заняты своей бумажной работой. Столы и почти всё вокруг них плотно завалено папками с документами. На нас, вошедших, коротко, с мгновенно погасшим интересом — а, лейтенантик, летёха, значит, и еще кто-то — глянула только женщина, — остальные, ноль внимания. Только после довольно громкого повторного приветствия лейтенанта, майор рассеянно глянул на нас поверх очков и вдруг длинно и сладко зевнул во весь рот. Затем, помолчав, через паузу, вяло произнес:

— Борис, оформи.

Разрешил, таким образом, ефрейтору принять меня в армию, взять мои документы и оформить как вновь прибывшего. Писарь, повернувшись на майорский голос, бодро и услужливо кивнул ему:

— Сейчас, товарищ майор, — ответил он, и прилежно склонив голову набок, вновь продолжил старательно что-то писать. Лейтенант, усмехнувшись, больше не стал ничего ждать, повернулся и вышел, а я остался оформляться. Ждать, в общем.