дед, плавился перед ней, как масло на солнце.
— Взгляни на свою Офелию, Гамлет, — тихо говорит мне Феликс. — Что за прелестное существо. По какому праву она владеет тобой, твоим временем, твоими мыслями, отнимая их у другой, лучшей части твоей жизни? Присвоить лучшую сторону твоего существа — тоже каннибализм, хоть и невинный.
— Спасибо, Феликс, — и я помечаю себе в тетрадке. Моя будущая курсовая уже приобретает смутные контуры. — А видишь, с какой радостью мой мудрый дед отдается ей на съедение. Что ты, Феликс, сильна, как смерть, любовь, стрелы ее, стрелы огненные.
Я загибаю в тетради страницу, на которой сделал себе пометочку. Надо уже завести особую тетрадку. И к черту бы сессию. Интересно, сколько завалов можно позволить себе, чтобы еще не выгнали? Человек должен делать только то, что ему важно. Таков закон высшей производительности труда.
— Мальчики! — властно кричит с веранды Олеська, держа в руках пустую канистру. — Надо сходить к роднику за водой!
Веранда сбегает прямо в царство растений. Слава богу, сад этот никому в нашей семье не нужен, только мы с дедом тут ковыряемся; дед говорит, земля дает целительное чувство смысла жизни, а мои цели — не то что ботанические, а скорее психологические. А может, философские.
Я показал Феликсу, когда мы возвратились с родника:
— Вот видишь, межа. Это все равно что граница государства. По одну сторону господствует закон, по другую — естественная анархия негосударственных растений, насекомых и птиц. В законном государстве правлю я, по своей воле избирая то, чему надлежит уцелеть и вырасти. Если законопослушное государство лишить управления, культура его погибнет, и оно сплошь зарастет бурьяном: лебедой, крапивой и полынью, а вот ведь в анархическом государстве — не бурьян! Интересно, что они обо мне думают? Я ведь им устраиваю то эпидемии, то войны. Вот я их выпалываю, и они лежат, медленно погибая, и среди них невинные ростки — их дети. Думают ли они тогда о несправедливости или о первородном грехе?
— Наверное, уже бошки свихнули в думах, — усмехнулся Феликс.
— И знаешь еще что: может быть, у них тоже есть мир, подвластный их господству: мир каких-нибудь почвенных бактерий, которых они разводят и культивируют, как мы кур. И бактерии — их сад. А? Их народ.
— Ты хочешь сказать, нас культивируют, пропалывают, стравливают друг с другом, а мы пытаемся отыскать в этом какой-то «объективный» исторический закон? Пусть хоть так, хоть эдак, а я должен выжить, чтоб меня не выдернули с корнем. Кстати, что у нас могло бы служить корнем, а?
— Что-нибудь стабильное. Предположим, наша грядка — радиоспектр. Каждый пришит к своей длине волны. И отпечатки пальцев — это рисунок силовых линий, код «своей» длины волны.
Возникает около нас аккуратный силуэтик в купальнике, а мы с Феликсом сидим на корточках возле одного растения... Я поднял голову — силуэтик вырезан на лучезарном небе, я сощурился:
— Смотри, Олеся, это болиголов. Цикута. Скоро поспеют первые семена на этих белых зонтиках, и твой синий флакон будет наполнен...
Она вздрогнула, но промолчала.
Феликс спросил меня, кивнув на растения:
— Кто он среди них? Преступник или, может, тиран? Присмотрись: они его боятся. Вблизи него тишина как бы плотнее, настороженнее. Не замечаешь? И земля возле корня голая, всех разогнал.
— А, Олеся? — поддразниваю ее. — Ты чувствуешь, около этой травки что-то зловещее? Это растение смертельно в любых дозах. Хотя Сократу палач не позволил совершить возлияние богам из кубка с этим питьем, а то «не хватит». Сок для Сократа выжимали из семян, но самое ядовитое, я читал, корень. Пожевать — и готов. Восходящий паралич, от ног к сердцу до его остановки. Хорошая смерть, безболезненная, без мук.
Достали-таки Олеську, чуть у нее слезы не брызнули, «а ну вас, дураки!» — и круто назад, к деду, и теперь мелькают, двигаются по веранде купола их голов, как церковные маковки, кивают друг другу. Олеся наращивает свой капитал «хорошести», дружит с дедом и чистит картошку.
— В прошлом году, — говорит дед, — картошку не вырастили из-за дождей. Так ее, может, и вообще не следовало сажать.
— А как же, не сажать? — удивляется Олеся, склонив свою маковку над кастрюлькой.
— В старину легко определяли, что в новую весну сеять, а что нет. Агропрома и госплана не было, так приносили в ночь под Новый год все злаки на паперть, картошку тоже, утром приходили и смотрели: какой злак больше заиндевел, тому в новом году и климат, и предпочтение.
— А что такое паперть? — спрашивает Олеся музыкальным своим голоском.
Феликс пристально всматривается в болиголов. Вчуявшись, действительно можно было различить дуновение смерти, испуг и замирание в соседях болиголова: они застыли, боясь шевельнуться от ветра и выдать свое присутствие.
— Плодоносит все лето, — сказал я. — Одни зонтики зацветают, другие уже созрели. Всегда готово к услугам... Сорви, положи в карман. Привянет — будет пахнуть мышами. До крови запомнишь этот запах...
— А может, мы — мысли нашего верховного главнокомандующего. — Феликс поднялся с корточек. — Он нас «думает». Мысли, которые ему понравились, он возобновляет: вспоминает. И это означает новое рождение повторенного человека. Может быть, у них даже одинаковые отпечатки пальцев. А есть, наверное, ростки, которых он забывает: не понравились. И они остаются сами на себя и погибают. Как мой отец... Возможно, есть целые места и времена, поколения или страны — богооставленные: не понравились...
Такой подвижный ум, а он собрался употребить на завоевание презренной власти. Эх, Феликс!..
— И если мы — сад, то мы плодоносим, — развивал мысль, — и плоды наши: мысли, страсти, страдания и муки. Все это наш садовник выжимает из нас и варит себе амброзию и нектар. Тогда его любимые плантации — тюрьма, больница и сумасшедший дом.
— Мальчики, надергайте редиски и нарвите луку! — нежный голосок с веранды.
— Только не мойте в бочке! — высовывается дед. — Вы мне там болото разведете. Налейте в тазик воды и в тазике помойте!
— А мы должны еще и мыть? — вполголоса бормочу я.
— Не ропщи, — приказывает Феликс. — Хочешь жрать