— действуй.
— Ненавижу пикники.
— А может, ОН тоже иногда озадачивается: не сад ли он чей-нибудь? И для какой дальнейшей цели существует?
— Уймись, Феликс, — говорю. — Матрешка — дурная модель мира. Она продолжается в обе стороны до бесконечности: микробы сад растений, растения сад людей, люди сад бога, бог — чей сад? Эта модель выражает только бессмысленность мира. Надо, чтоб линия замыкалась в круг, несколько замыкающихся моделей есть... Но вопрос, для чего этот замкнутый цикл закручен, кем и для чего — остается.
— Да! — решительно одумался Феликс, размахивая пучком редиски. — Чего это я? Мир не представляет для меня теоретического интереса, только практический.
На электроплитке доваривалась картошка, Олеся резала хлеб, тут же сгоняя с него мух, она уже натянула платье, а дед был принаряжен в свежую клетчатую рубашку.
От радости приподнятого духа он не мог сидеть. За десятилетия преподавания он привык к окружению юности и нуждался в ней, но на пенсию ушел почему-то сразу, как исполнилось шестьдесят — два года назад.
А волочился, наверное, за студентками! Так и ходит, только что не пританцовывает, как голубь, вокруг стола, который накрывает Олеся в притворной своей невозмутимости.
— Когда я что-нибудь рассказывал моим студентам, у меня было ощущение, что я заполняю в их сознании реальные пустоты, я создаю умы. А мой родной внук Слава всегда был для меня уже готовым существом, не подлежащим доводке моим ремеслом. Мне казалось, он заведомо знает все, что я ему скажу. У меня с ним — ощущение полной своей профессиональной бесполезности.
Хитрый какой дед: он говорил с Олеськой, с нежной нашей Офелией обо мне, но при этом внедрял в нее понятие о себе самом — чтобы меня в конце концов и вытеснить, а самому укорениться... Конечно, абсолютно бессознательно.
— Дед, животные сообщаются телепатически. Нам с тобой незачем обмениваться сведениями: мне от тебя все передалось органически. Кстати, и Платон говорил, что наши рассуждения — от ущербности, а не от развития. А самое достоверное знание — органическое.
Дед поглядел на меня язвительно:
— Но с твоим отцом у тебя, следовательно, тоже органическая связь? Однако, если ты так же органически усвоил его понятия, как и мои, ты должен был бы треснуть пополам. В одном организме столь разные понятия ужиться не могут!
Метнул заносчивый взгляд. Ох дед! Никакой интеллигентности не хватало, чтоб скрыть эту ненависть к зятю.
Мы сели за стол, дымилась вареная картошка, масло таяло, стекая по горячим ее бокам, хрусткая зелень поблескивала, дед разводил костер своего красноречия, толком не понимая, что его подожгло. Хотя нежная наша Офелия менее всех была способна оценить его козыри. Зацепив вилкой несколько кружочков редиски, сочащейся фиолетовым соком, с налипшей зеленью укропа и лука, он, любуясь этим натюрмортом, рассказал:
— Однажды Диоген мыл себе зелень к обеду, а мимо шел Аристипп. Диоген покичился: «Если бы ты умел питаться зеленью, тебе не нужно было бы пресмыкаться перед тираном! На что Аристипп ему ответил: «Если бы ты умел водиться с людьми, тебе не приходилось бы мыть себе зелень!» — и отправил редиску в рот и захрустел.
А я ему испортил все удовольствие:
— Дед, чуть не забыл, тебя просили зайти в твой институт. Тебя разыскивали. Короче, просили, чтоб ты обнаружился.
— Зачем? — Дед перестал жевать.
— Они хотят, чтобы ты с сентября возобновил свой курс лекций по средневековью.
Дед встопорщился, вскинул голову, выпучил глаза, которые и без того были увеличены его дальнозоркими очками. Всегда страшно становилось, когда он выпучивал глаза.
— И ты — забыл?!
И глядит так, что я сейчас провалюсь в пропасть его грозных глаз, в этот провал, рухну и загремлю. Я аж оробел. Ну, забыл, ну и что? Вспомнил же.
— А что, дед, еще ведь далеко до сентября.
— Кто передал это тебе? — не слушал он меня.
— Отец.
— Оте-ец?!.
Я ничего не понимал. Ну, отец, ну и что?
— И он согласен, чтобы я вернулся в институт?
— А ему-то что, конечно, согласен, — продолжал ничего не понимать.
Дед не на шутку разволновался, вилку отложил, перед Олеськой забыл красоваться.
— Ну, не ожидал я от тебя. Ты что, действительно ничего не понял? — и обвел всех изумленным взглядом. Олеся робела, только Феликс продолжал жевать как ни в чем не бывало. Взгляд деда вернулся по кругу ко мне и остановился. — Ты что, не знал, что я ушел из института по настоянию твоего отца? (Эффектная пауза.) А еще прежде того: ты что, не знал, что меня не выгоняют из института только потому, что я тесть такого великого человека, как твой отец?
Ну всё, лицедейство началось. Дед отодвинул (нет, отшвырнул) тарелку, встал из-за стола и начал расхаживать перед нами, как по кафедре. Тон его отряхнул с себя гнев и приобрел более впечатляющие ноты: величественного спокойствия.
— Когда я был молод и выбирал профессию, я был еще достаточно глуп. Но долгое время меня спасала моя специализация: средние века. Время нейтральное, никаким боком не задевает наши идеологические интересы. И я мог в этих средних веках укрываться от гнета понятий, которые поработили вообще всю жизнь. Когда сапожник не мог пришпандорить подметку без идеологической подкладки превосходства нашего «изма» над ихним «измом». При этом никого уже не интересовало, что нашему «изму» никакой другой «изм» больше не противостоит, все остальные давно просто живут без всяких «измов», решают свои проблемы и выбираются из своих тупиков, идеология, в нашем ее понимании, всюду вышла из употребления. Но армии «специалистов» надо кормиться, и они продолжают раздувать этот мыльный пузырь, чтобы придать себе значение! Они в панике, у КГБ больше нет работы, потому что кто станет интересоваться нашими допотопными секретами, границы пора открыть, потому что если кто и побежит, то кому он там нужен, там арабов и негров девать некуда, и это теперь их забота укреплять границы, не впускать лишних, а нам бы порадоваться такой экономии, целые армии дармоедов можно распустить, надо понять преимущества быть отсталой страной, с переменами надо считаться и менять поведение — так нет, боятся глаза открыть, ведь придется тогда самих себя поставить под сомнение! —