турне у Мишеля при всем евойном нытье проходили триумфально. При всем при том, что «некультурность адовая». «Но я, пожалуй, все же единственный писатель, которого понимают, читают. Ни один вечер не проходит, кроме моего. Конечно, треть дураков является в надежде, что я буду на голове ходить. В общем, конечно, интересно, если б не усталость и бессонница. Сплю что-то плоховато и мало. Поддерживаю себя тем, что много ем. Если сделаю 3 вечера, или даже 2, то чистого заработка будет тысячи 4».
Зато в судьбоносную пору сплошной коллективизации у оторвавшейся от масс Веры Владимировны закрутились шашни со вторым секретарем Петроградского райкома главной, и единственной, партии. По фамилии не то Адашев, не то Авдашев. Насчет которого в Веры-Владимировнином дневничке упаднические нежности с ее стороны перепутывались с передовой идеологией с евойной стороны: в ее душе нелепо-де нарастала нежность, и глаза говорили, дескать, люблю тебя, мой милый, а он в свою очередь ей вкручивал, что нужно-де пойти работать, заделаться винтиком до крайности большой общей машины, и тогда придет цель, смысл и всякое такое, и не будет никакой дурацкой тоски и упаднического одиночества.
«А потом — разговор ночной с Михаилом о том, что „они“ выбивают почву из-под ног, что „они“ не дают возможности творчески работать, что „они“ загоняли человека, как несчастную, жалкую почтовую клячу, и что на стиле, на безжалостном, фанатически безжалостном отношении к человеческой жизни они, как выражается Михаил, „сломают себе шею“».
Так-то он, стало быть, про себя обмысливал дерзких властелинов!
Веру-то Владимировну больше занимала ее собственная автобиография: «Началась моя „двойная жизнь“, и это было так сложно, так мучительно сложно и тяжело».
Ну, положим, не всегда тяжело.
«Как странно — только с ним, с „большевичком“, с таким простым-простым человеком, мне, изломанной интеллигентке, было по-настоящему хорошо…» И все ж таки «ради Михаила, ради его спокойствия, ради „призрака семьи“ я оттолкнула человека, который стал мне так нужен!»
«А в вечер нашей последней встречи (с Николаем) случилось непоправимое… случилось то, что навсегда надломило нашу жизнь с Михаилом… подорвало его веру в меня и в мою любовь к нему… что стало трагедией всей моей последующей жизни… Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку… Я не могла отказать в близости любимому, думая, что теряю его навсегда, что навсегда расстаюсь с ним…
А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял…
Когда Николай ушел, какой мучительный, какой тяжелый разговор с Михаилом пришлось мне вынести. Я знаю — в этом, в последнем — я была неправа перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия — в его доме, почти на глазах я отдалась другому!..
Это было нехорошо, я не имела права так забыться… Но что же делать — это было сильнее меня…
Но во всем остальном я права. Во всей своей жизни — права!
Я всегда хотела от Михаила одного — любви… Он ее мне не давал… Никогда не давал…
И вот, когда, проводив Николая и Шуру в передней, я зашла к Михаилу, как я помню его саркастическую усмешку и его злые, но справедливые упреки… Что я могла ответить?
„Ты любишь его?“ — говорил Михаил…
Что могла я ответить?
„Не знаю, ничего не знаю… И он уезжает… уезжает надолго, может быть — навсегда… О какой любви можно говорить за 2000 километров? Все пройдет, все забудется… А сегодня — жалость у меня к нему была, и не могла отказать… за его любовь, за 4 года его любви“.
Так говорила я…
И действительно — разве я что-нибудь знала тогда?
Все было так страшно сложно, так неразрешимо!»
Но нет таких горгиевых узлов, которых не могли бы разрубить большевики. Когда в 37-м «варвара», я извиняюсь, загребли на пару с женой и, кажется, даже поставили к стенке без права переписки, так Мишель не возразил забрать в семью ихнего отпрыска. Тогда же органы взяли на пару с женой и брата Веры Владимировны, но это в мировом масштабе уже мелочи жизни.
«В общем, жизнь пошла по старому руслу, и снова была близость с Михаилом…»
Но близость близостью, а Мишель после того прискорбного эпизода «часто поднимал мучительные разговоры». А где-то за квартал до злодейского убийства товарища Кирова «он говорил, что не может и не хочет жить с женщиной, которая любит другого, что он не такой маленький и ничтожный человек, чтобы пойти на это, что он не согласен делить свою жену с „хамом“, что тут классовая гордость: он — „римлянин“, а тот — „варвар“».
Теперь уже сам Мишель записался в римлянина следом за Красным Звонарем.
Впрочем, на этой пышной высоте он не стал чересчур долго засиживаться. Что Веру Владимировну до какой-то некоторой степени даже огорчило — он-де не понимает той боли, которую ощущала она, говорит уже иронически и спокойно: «Чего ж расстраиваться? Шесть дней уже прошло…»
Но Вера Владимировна все равно старалась отмыть с себя позорное пятно: «Михаилу, пожалуй, не в чем было меня упрекнуть — я делала для него все, что ему было нужно: убирала его комнату, делала для него покупки, ходила по его делам — например, заказывала железнодорожный билет в Коктебель, ходила в Горком за путевкой. И конечно, печатала ему…»
А как-то по случаю проговорила с ним до пяти часов утра.
«Он говорил, что, когда женился на мне, думал, что я принесу ему в жертву всю жизнь… что я буду беззаветно любить его и его искусство…
А я хотела, чтоб меня любили!..
В этом вся „роковая“ ошибка.
Он говорил: „Я был очень маленький, когда женился на тебе, я не перебесился, я знал очень мало женщин, и, когда я понял, что не должен был жениться, я от вас уехал, стал жить один. Я хотел чувствовать себя свободным, не связанным ничем и никем. Может быть, нам нужно было тогда разойтись…“»
Лет чуть ли не через сорок В. В. приписала к этому больному месту обиженное растолкование:
«Хорош бы он был, если б разошелся со мной тогда! Прожив с женщиной все самые трудные годы, 1917–1922, оставить ее и ребенка, лишь только вышел на „широкую дорогу“… Нет, он все-таки был достаточно благородным человеком, чтобы не поступить так!»
Но В. В. и в те дни уж очень до крайности неприятных препирательств с рогоносным супругом сокрушалась на примерно ту