этого ужаса.
Правда ли на их стороне, или наша правда отвергнута жизнью, но вся молодь пьет их отраву и идет к ним, т. е. вся честная: хорошая, совестливая.
А как славно было бы устроить предсмертный пир. Цветы, музыка, вино. А потом — открыть жилы, всем разом — красиво и благородно, как и подобает „последним римлянам“. Пусть варвары хоронят холодные трупы — гордые, вдохновенные, крылатые души вне их власти. Какой был бы возвышенно-красивый и благородный протест. Не смогли бы замолчать его, заткнув под рабский пресс, предсмертный наш тост „За погибающий Рим!“ услышал бы весь свет. Лучшие артисты, музыканты, художники приняли бы участие в этом вечере. Красивые и гордые сердца и души умерли бы красиво и гордо. С вызовом».
На призыв красиво помереть Вера Владимировна откликнулась несколько прохладновато, но вежливо, на «вы». Что последнего римлянина до крайности очень разобидело: «Зачем „вы“? Разве я не касался твоего тела? Разве я не касался твоей души? Разве я не был, хоть мгновение, по-настоящему близок?»
И тут же в вознаграждение себе некоторое бахвальство, чтоб В. В. не слишком-то превозносилась: вчера в кабинете «Бегемота» (был такой журнальчик) он «взял» на полу, на ее же собственном пальто нимфоманку-комсомолку по имени Бейля-Хана из бывших богатеньких. При этом он был до крайности груб, а она все равно целовала ему руки — вот так-то, с тем и скушайте. Но тут Красный Звонарь, похоже на то, перебрал лишнего, В. В. до некоторой степени рассердилась: так, м. б., вас-де, и другая может утешить?
Звонарь-то до этого случая всю дорогу звонил все про одно и то же: «Когда ты будешь моей?», да «Без этого не может быть слияния душ», да еще «Ты очень развратна по натуре, но ты „благочестиво развратна“ — как католическая современная монахиня!»
И вовсе не желал по-хорошему выслушивать — или правильнее выразиться «вычитывать», раз уж дело идет о переписке? — ее отговорки, что она-де супруга и мамаша: «И совсем неуместны трагические фразы о разрушении гнезда и о Михаиле с Мышонком»; «Ты великолепно можешь принадлежать Михаилу и мне, а у маленького будет второй отец. Где разрушенье? Если так надо, М. ничего не узнает».
Ее же дамские ответы были до крайности переменчивые — то «желаю добра», то «нелепая, ненужная и жуткая комедия», то «ни читать, ни отвечать не буду».
А тут вдруг Вера Владимировна излилась даже удивительно задушевно, вроде как на бывшей исповеди:
«Я знаю, не отвечать на такие письма преступление, преступление перед человеческой душой. Но сначала я думала: смею ли отвечать? А когда пришло письмо о Бейле-Хане, я подумала: нужно ли отвечать? Может быть, уже другая женщина сумела понять Вас и дать то, что Вам нужно? Но потом еще одно письмо, еще одно…
И вот я пишу. Мне так трудно писать! Мне так много нужно сказать Вам! И так хотелось бы, чтобы Вы поняли меня, поняли всё, всё…
Но об этом — потом, а пока — ваша душа, ваши муки, ваша безнадежность… И мне кажется — Вы неправы. Это извечное непонимание отцов и детей благодаря революции приобрело особую остроту. Новое поколенье несет идеи, чуждые и враждебные старому, были и будут ошибки, были и будут жертвы, и трудно решить, правилен ли путь, по которому идем мы — Россия, или правы другие — Запад. Думаю, все же таки мы, вернее, „они“ — класс-победитель — правее.
Вы с ужасом и сомнением вглядываетесь в зоревые лица троцкистской молодежи наших дней… Вы не верите в них…
А знаете — я верю… Я верю во что-то сильное, здоровое, честное, что они дадут нам. Я вообще верю в молодость! Я не боюсь марксистско-ленинской обработки. Разве не ужасна была та обработка, которую получало наше и предыдущее поколения? Царско-божеская! Разве не ужасная была тогда жизнь у нас? Разве не было в ней мрака, ужаса, насилия, произвола, лжи? — главное, самое ужасное — лжи?
Сейчас хоть впереди светлая цель — свобода и счастие всех, а если и приходится сбиваться с пути, все же впереди есть эта светлая и прекрасная цель!
А раньше не было этой цели.
Нет, я не боюсь гибели и казармы! Свободный человеческий дух не победит никакая обработка, никакие барабаны! Он сумеет найти свой путь. Человечество медленно, но верно идет к совершенствованию — правда, страшно, трагически медленно — так и хочется его подтолкнуть! Но все же идет. Может быть, в этом сущность его мистического назначения?
Как бы то ни было, задача человека — путь к счастью и освобождению, и если то, что сейчас есть, хоть на одну йоту ближе к этому счастью, чем то, что было, — надо его приветствовать.
Правда, я мало знаю теперешнюю жизнь… Правда, я отошла от нее… Потому что я в прошлом…
Впрочем, не вполне. Во мне много нового… Порыв к свободе, смелость, дерзновение…
Но я устала, мне больно, мне гадко от этой жизни. Солнце! В прошлом году я сочинила целую поэму о девушке, влюбленной в солнце. Если бы я умела слагать стихи — какая прекрасная была бы поэма! Я расскажу ее Вам — Вы напишете.
Пусть новый мир не принимает нашей красоты! Когда-нибудь примет, потому что истинная красота, как всякая истина, бессмертна и вечна! Мы сохраним свое прекрасное, дорогое в себе, будем жить им! Соберемся в дружескую тесную семью — не для смерти, нет! Для того, чтобы сохранить наши идеалы, чтобы жить ими и их передать молодым.
Кажется, я сказала все, что думаю об этом, но надо еще много сказать…
Вы спрашиваете, близки ли Вы мне, дороги ли хоть немного? Да, Вы близки и понятны мне. Я верю Вам, верю вашей муке, вашим страданиям, вашей тоске… вашей тоске по лучшему, по светлому, по прекрасному, и потому, что верю в это лучшее в Вас, — потому я и говорю с вами.
Но что Вам нужно — моя душа или мое тело? Иногда в ваших письмах прорывается мысль, что голод тела не главное, главное — голод души. Если так, я могу дать Вам много.
Но я сказала Вам сразу при первом разговоре об этом: люблю Михаила, люблю ребенка, не могу, не хочу менять своей жизни, разбивать и калечить своей семьи. Пойти с Вами — значит потерять Михаила, но я люблю его, я приросла к нему, и оторвать невозможно.