от школьных занятий на три дня, угрожая, что это предупреждение дойдет и до родителей парня.
А он только слегка улыбнулся, потому что уже год мечтает, чтобы им было сделано подобное замечание. «Я специально отношусь к учебе так пренебрежительно, мистер Лоуренс», — подумал про себя Дауни, неловко вставая на ноги с кожаного учительского стула и осторожно отходя к двери. «Да, это великая жертва, но моя цель не менее значимая. Вы обязательно должны написать моей маме письмо, а то она слишком запустила своего ненаглядного сына. Как можно вежливее попросите ее ужесточить надо мной контроль, сделайте так, чтобы она заставила меня, наконец, взяться за голову и задуматься о ближайшем будущем. Вот только жаль будет вас расстраивать, но она его уже не прочтет. На работе ей предоставили длительный отпуск, и теперь она, наверное, где-нибудь на лужайке в Швейцарии; пьет свежее молоко и вдыхает аромат утренней природы; по вечерам читает книги и даже не задумывается о том, сколько времени осталось до ее возвращения в Америку — знаете, почему? Если я расскажу вам, милая мисс Молли снова не сдержит своих горьких слез и еще долго будет с сочувствием и жалостью смотреть на бедного и всеми забытого Джека, так что… Можно сказать, ее отпуск никогда не закончится. Обратного билета не выдали».
Глава 20
Когда мы говорим, что у нас все в порядке, происходят две странные вещи, на удивление неизбежные: либо все действительно неплохо, вернее, не так ужасно, как, к примеру, вчера или позавчера, когда у вас пригорела пицца или разбился любимый стакан для чая; либо ситуация настолько страшная, что вы просто не можете описать ее словами, а потому скрываете правду под тонкой маской, произнося это свое «в порядке». И самое страшное — видеть этих людей, то, как они на последнем издыхании борются с безжалостной судьбой, а получив в ответ довольный кивок собеседника, оставляют проблемы внутри себя, не позволяя им выйти на свет и облегчить душу. Это их «я в порядке» превращается в «у меня все хорошо» и «не спрашивайте меня об этом», затем растворяется и преобразовывается в другое, несколько грубое, но такое чувственное «неужели ты не видишь, насколько мне плохо, как меня разрывает изнутри, а я нагло вру всему миру с такой легкостью, что в эту самую ложь начинаю верить».
Дождь так сильно хлестал Джека по щекам, что приходилось то и дело отворачиваться в разные стороны, подстраиваясь под изменчивые порывы ледяного ветра. Это было так мерзко и неприятно, так холодно, колко и сыро, что парень до сих пор не понимал, что он делает здесь, на этой Богом забытой детской площадке с покосившимися качелями и прогнившими изнутри лавочками. Почему он именно в этом месте, а не скучает дома в своем диком одиночестве наедине с равнодушно белым потолком и сделанными несколько дней назад записями от руки; почему не поедает с Рэйчел воздушный розовый зефир и не размешивает маленькой ложечкой обжигающий какао под какой-нибудь глупый и скучный фильм на фоне их не менее глупого разговора; почему не… Но он и сам не мог понять. Дауни настолько запутался в собственных чувствах и эмоциях, потерялся в них, как заблудший в огромном беспросветном лесу странник без единой спички в кармане, что не заметил, как оказался в непривычной ему компании, с которой при иных обстоятельствах даже не обмолвился бы парой слов.
Он смотрит на Джона Картера, который прислонился одним плечом к железной балке чуть выше его собственной головы; на мешковатую куртку, зацепившуюся за возможные мышцы в районе рук и плеч; на эту самодовольную улыбку человека, долго стремившегося к своей мысленной цели и, наконец, ее достигнувшего. Неизвестно, почему брюнет ответил на приглашение Джона согласием и тут же рванул с места, чтобы поскорее познакомиться с собранными вокруг парня незнакомыми ему людьми — видимо, здесь была какая-то внутренняя причина, ответ, который рвался наружу, но тут же приглушался отговорками и прочим мусором, так, что вскоре загас и только дергался иногда, как умирающая птица.
А дождь все не прекращался, и Джек дул на потерявшие всякую чувствительность обледеневшие пальцы, пытаясь едва ли теплым дыханием вернуть их к жизни. Но изо рта вырывались густые облака пара в морозный сырой воздух, а зубы готовы были крошиться от обдающего их холода.
«Это хорошие люди», — твердил про себя он, не прекращая свое занятие и коротко осматривая каждого из присутствующих, заостряя особое внимание на новых лицах. «Просто замечательные. Мы с ними наверняка очень похожи, и здесь не будет ванильных нежностей, как при общении с Робертсон или даже Роджером, а уж тем более с Кэти. Нет, они совсем другие, и я чувствую, что смогу найти в каждом из них родственную душу».
Неподалеку от Картера расположилась единственная знакомая Джеку пара, к которой он мог обратиться за ободряющим взглядом или иногда столь необходимым кивком двух голов одновременно. Первый из них, Джаред Уилсон, совершенно не привлекал внимания парня ни в школе, ни даже сейчас, в этот необъяснимый и до отвращения холодный день. Он только стоял неподвижно, иногда прогоняя что-то между зубами, и доверительно поглаживал руку жмущейся к нему всем своим телом девушки — удивительной на первый взгляд и слишком неестественной для этого места.
Оливия Честерон имела два основных отличия от прочей массы девушек, окружающих представителей школьной футбольной команды. Во-первых, а именно это и было основной причиной, по которой парни с завистью в глазах провожали ее удаляющуюся по коридору хрупкую фигурку, выразительные глаза с ярко играющими в них бликами, на которые, правда, никто и не думал смотреть из-за наличия чуть ниже более интересного объекта для наблдения. Ведь каждый знает: насколько бы ни было прекрасным твое лицо, взгляды все равно будут обращены в область груди, на обтянутые кофточкой выпуклости, которые невероятно сложно скрыть от постороннего внимания. Ну а второй, правда, также немаловажный факт, выделяющий блондинку среди своих подруг и одноклассниц, заключался в самом Джареде, который ни на шаг не отпускал девушку от себя.
Типичная подруга накаченного футболиста, — прошептал второй Джек первому, намеренно игнорируя всплывающие у него воспоминания и сведения об этой особе. — Думаешь, в ее голове есть что-то интересное? Не смеши меня. Стоит только посмотреть в пустые подведенные тушью глаза, чтобы понять, что эта милашка знает больше сотни фраз для флирта, почти все о влюбленности и прочих вещах, но спросишь ее о чем-то существенном или высоком — и вот эти