— Мы привыкли говорить, начиная с конца XVIII века, что наша цивилизация является толерантной.
— Но речь идет не о толерантности: речь идет о включении. То, что было исключено, то, что было с другой стороны линии раздела, не только принимается, терпится и привечается, но и воспринимается в позитивной форме, испытывается как составная часть нашей собственной культуры, осмысляется как нечто нам принадлежащее[364].
Поясним своими примерами: «преступление» молодого Достоевского, в основе своей чисто литературное (безумие), за которое он был приговорен к чудовищной инсценировке смертной казни, «милостиво» замененной каторгой в Сибири, не помешало писателю под конец жизни «учительствовать» в царских покоях; с другой стороны, «Цветы Зла» Бодлера, осужденные в 1857 году за покушение на моральные устои французского общества, уже в начале следующего столетия становятся классическим текстом.
Завершая эту главу, заметим, что детальный анализ присутствия опыта Достоевского в построениях французского мыслителя мог бы открыть новые перспективы как в рассмотрении творчества русского писателя, так и в осмыслении наследия французского философа. Не приходится сомневаться, что в концепциях литературы, медицины, пенитенциарной системы, психиатрии, представленных в работах Фуко, можно найти методологические основания для нового освещения как экстраординарных характеристик экзистенции Достоевского (нужда, долги, заговор, приговор, болезнь, каторга, ссылка, игра), так и некоторых элементов поэтики русского писателя, для которого представление безумия тоже было связано с поиском другого языка — языка в языке[365]. Что касается Фуко, то следует думать, что как некоторые особенности ранних лет жизни мыслителя (острое ощущение социальной отчужденности, болезненное переживание гомосексуальной ориентации, напряженные отношения с отцом, попытки самоубийства), так и сама направленность ранних научных изысканий (психические заболевания и сновидения, сумасшествие и неразумие, медицина и язык, преступление и наказание и т. п.), во многом определявшаяся теми же личными проблемами, словно бы предопределяли неотвратимость интеллектуальной встречи французского философа с творчеством русского писателя.
Глава третья
ДВОЙНИК
Как это ни парадоксально, но одним из первооткрывателей темы «двойника» в перспективе сравнительного литературоведения во Франции следует считать именитого австрийского психоаналитика Отто Ранка, опубликовавшего в начале XX века своеобразный культурологический диптих «Двойник» и «Дон Жуан»[366]. Ранк был первым психоаналитиком, не имевшим медицинского образования: получив докторскую степень по литературе, он с благословения Фрейда стал заниматься изучением мифов в свете психоанализа, что нашло выражение в книге «Миф о рождении героя» (1909). К теме двойничества он обратился после просмотра фильма Ганса Гейнца Эверса «Пражский студент» (1913). На основе анализа обширного материала из сфер литературы, кинематографа, мифов и народных обычаев он убедительно показал, что эта тема восходит к «давним временам фольклора, суеверия или рождения религий»[367] и является репрезентацией «бессмертной» души по отношению к бренному телу: тема напрямую связана с проблемой человеческого «Я» и страхом смерти. Ранк также показал, что наивысшего расцвета тема двойника в литературе достигла в Германии в период романтизма, в частности в творчестве Жан-Поля, Гейне, Гофмана; последний, как прекрасно известно, наряду с Гоголем, оказал определяющее влияние на Достоевского в ходе работы над «Двойником»[368]. Однако, по мнению Ранка, именно Достоевский
раскрыл в своей повести тему двойника самым впечатляющим и самым обстоятельным образом с точки зрения психологии. Он описывает вспышку психического расстройства у человека, который, не понимая своего состояния, не считает себя больным. Все неприятности, которые его досаждают, он считает происками врагов[369].
Ранк отмечает, что процесс медленного погружения Голядкина в безумие, это смешение безумия и реальности и составляет главное достоинство повести, бедной внешними событиями, но написанной с непревзойденной психологической достоверностью. Писатель-реалист добивается «объективного описания параноидального состояния, в котором не упущено ни малейшей детали, но также воздействия окружения на безумие жертвы»[370]. Следует сразу же отметить, что в определении паранойи Ранк следует психоаналитическому объяснению Фрейда из работы «Психоаналитические заметки об одном случае паранойи (dementia paranoides), описанной в автобиографии» (1911), где основоположник психоанализа характеризует ее как «предрасположенность к нарциссизму», которому соответствуют типичные идеи мании величия и преувеличение своего Я с точки зрения сексуальной жизни[371]. Исследуя литературные репрезентации мотива двойника, Ранк подтверждает концепцию Фрейда и выявляет, что главным преследователем является собственное Я — тот другой, кто был когда-то самым любимым, но против которого теперь направлен механизм защиты.
Фрейд в известной работе «Жуткое» (1919) также развивает тему двойника. По мысли Фрейда, двойник является одним из мотивов, производящих впечатление жуткого, зловещего (Unheimliche) — той разновидности пугающего, которое имеет начало в давно известном, в издавна привычном, в родном. Жуткое — это «скрытое-родное, подвергшееся вытеснению и вернувшееся назад»[372].
Переходя к психоаналитическим интерпретациям «Двойника» Достоевского во Франции, следует сразу же оговорить, что нас будет главным образом интересовать не бессознательное автора, чем занимается психобиография, не бессознательное творчества, являющееся уделом психокритики, а работы, появившиеся после тех сдвигов в теории психоанализа, которые произошли на рубеже 1960–1970‐х годов, благодаря структурно-лингвистической концепции бессознательного Ж. Лакана, согласно которой, в частности, «бессознательное структурировано как язык». Немаловажную роль в интерпретациях «Двойника» и других произведений сыграло также открытие французами «диалогизма» и «полифонии неслиянных голосов» в теории М. Бахтина, чья книга «Проблемы поэтики Достоевского» вышла в 1970 году с предисловием Ю. Кристевой, озаглавленным «Разрушение поэтики»[373].
С начала 1970‐х годов во Франции формируется интерес к «бессознательному текста», которое может проявляться независимо от интенции автора, этот «психоанализ литературного текста» вписывается также в рамки одного из направлений французского литературоведения, получившего название «генетической критики»[374]. Ж. Бельмен-Ноэль является автором ряда основополагающих работ по психоанализу литературных текстов («Психоанализ и литература», 1978; «К бессознательному текста» 1979). Согласно теории текстуального анализа (textanalyse) Бельмена-Ноэля, психоанализ, примененный к литературному произведению, позволяет глубже проникнуть в глубинную проблематику произведения, выявить не то, что хотел сказать автор, а то, что сказалось в тексте на бессознательном уровне, который и подлежит интерпретации и постижению. Такая переориентация психоанализа от анализа авторов и героев к анализу самого движения текста со всем его внутренним содержимым (поэтические тропы, риторические фигуры, интертекстуальные связи) безусловно происходила под влиянием не только Фрейда, но и Лакана. Важной в этой методологии является и роль читателя или критика, поскольку