Он знал: этот путь разведёт его с Небесной, но не чувствовал огорчения. Не пытался обхитрить Обирайну, нет. Если уж суждено ему идти за ними вслед, она найдёт способ изменить избранный путь. Но что-то подсказывало: он делает всё правильно.
– Если я не найду Небо, оно найдёт меня, – шептал он, засыпая, и дышалось ему очень легко, почти свободно, если бы не небесный груз, что давил на макушку и сбивал с толку.
Глава 34. Полюбить себя
Мила
Когда страх – постоянный твой спутник, ты понимаешь, что никого рядом больше не может быть. Только он главный и способен выжить любого, кто попробует тебя отвлечь. Страх не любит толпы. Страх любит самого себя, а поэтому берёт в плен и приковывает к себе цепями.
Она порвала их, но не избавилась от незримых пут. Нет-нет да чувствовала липкие объятия и засасывающую пустоту. Всё реже и реже, но от старых привычек отвыкать сложно.
Мальчишка из Виттенгара наблюдал за ней три дня. Она ловила его пристальный взгляд, смотрела на сведённые брови и синие глаза. Чудилось: он решает какую-то головоломку, и что-то не совпадает, не сходится в его голове.
Он ни о чём не спрашивал, ничем, казалось, не интересовался. Просто шёл рядом, выполнял кучу мелких дел, и всё у него получалось ладно: коня ли почистить, костёр ли разжечь, еду ли приготовить. Наверное, не существовало работы, которую бы он не смог сделать.
За кажущейся лёгкостью видела она в нём надлом, трещину, сквозь которую проникало в этот мир нечто такое, к чему хотелось приглядеться и прислушаться. Мила пока не понимала, что это, но замирала каждый раз, когда Файгенн оказывался неподалёку.
На четвёртый день он подошёл к ней сам. Присел рядом, когда сумерки спустились на землю. Она любила такие моменты: бесконечная дорога заканчивалась в месте, где они останавливались, и на какое-то время казалось: мир замирает, чтобы обласкать усталых путников, дать им пищу, погладить по голове и подарить спокойный сон.
У костров все становились ближе, понятнее и напоминали семью. Мила часто думала о спутниках как о родственниках. Братья и сёстры, тётушки и дяди. Остро не хватало мамы, и она радовалась, что среди них нет отца. Вот уж кого она не хотела бы видеть никогда, даже в снах. Но он и не являлся – сгинул, отдалился, и вся боль, связанная с ним, ушла далеко-далеко.
Порой казалось: прошлое растворилось, прошлое – всего лишь кошмар, от которого удалось избавиться навсегда.
Мальчишка подал ей миску с едой. Естественно, как будто делал это постоянно. Их пальцы прикоснулись – и вечер закружился в жарком мареве, что прошло дрожью через руки, ударило в голову и вспыхнуло румянцем на щеках.
Она потупила взгляд и не сразу решилась взять ложку. Очень хотелось есть, но Мила сомневалась, что сможет сделать хоть глоток бульона. Дышала осторожно и ждала, когда скованное горло отпустит.
Ела тихо, очень медленно, не смотрела по сторонам, сосредоточившись на кусочках овощей в супе. Мальчишка рядом, и его почему-то слишком много.
Файгенн забрал из её рук пустую миску. Пальцев больше не касался, но она невольно пискнула, испугавшись его вполне естественных движений.
– Не бойся, – произнёс он спокойно, по-домашнему, и она снова зарделась до горячих слёз, что готовы были хлынуть из глаз. – Я не кусаюсь и никогда не сделаю больно.
Он поднялся легко, собрал посуду и отправился к ручью. Тщательно мыл миски, без напоминаний, без пререканий, не высчитывая, чья нынче очередь драить грязные плошки. Дара, к примеру, всегда торговалась.
Мальчишка всё делал по-хозяйски, видно было: не впервой ему. Вымытую посуду переворачивал дном кверху, а затем требовал у Россы полотенце и насухо перетирал. Тщательно, обстоятельно, не спеша. Ей понравилось наблюдать за его ловкими руками.
– Что с тобой не так? – спросил, когда почти все разбрелись. Тихо спросил, пытливо заглядывая в глаза.
– Я умираю, – ответила первое, что пришло в голову. Произнесла без дрожи и страха. Может, впервые не стала запихивать поглубже очевидное.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Он повёл себя странно. Не изменилось выражение лица, не разгладилась чёрточка меж бровей, не дрогнули сурово поджатые губы. Кивнул, будто принимая очевидное.
– Ты позволишь? – протянул к ней руки. Крепкие ладони с мозолями. Большие руки, тонкие в запястьях, отчего кажется, что длани его перекочевали от кого-то другого, немного постарше и поопытнее. Хозяйские такие лапы, которым хотелось доверять. Но она поколебалась, прежде чем вложить свои маленькие ручки в его.
Файгенн прикоснулся большими пальцами. Осторожно погладил. И мир опять закружился, как в быстром танце, но она уже не могла одёрнуть руки и избавиться от этой карусели.
Задохнулась. Тело словно молнией пронзило. Внутри забурлила, заволновалась, заплескалась, заходила ходуном неспокойная вода, грозясь вырваться наружу. Через время она почувствовала, как становится легче дышать, как уходит головокружение, а сердце, успокаиваясь, бьётся ровно и полно.
Она поняла, что в нём неправильно. Он не страшился силы, не подавлял её, как делали мальчишки и мужчины. Сила жила в нём и била через край. И мальчишка не боялся ею делиться. Делал это щедро, без оглядки, не боясь опустошить сосуд до дна. Насыпал ей с горкой, чтобы хватило надолго.
– Ты не умрёшь, – сказал твёрдо и покрепче сжал её хрупкие запястья. – И вы обязательно дойдёте до цели.
– А ты? – спросила машинально. Почему-то хотелось летать – столько лёгкости внутри, как никогда раньше.
Файгенн смотрит куда-то за её плечо. Выражение глаз не меняется, но твёрже становится костлявый подбородок, рельефнее губы.
– Я тоже. Дойду до цели. Но другим путём. И, наверное, не с вами.
Затем, словно очнувшись, смотрит ей в глаза – очень глубоко, на самое дно бесконечного колодца. Туда, куда она не позволяла заглядывать никому, даже себе – очень редко.
– Главное – не бойся. Никогда не бойся, слышишь? Страх съедает силу, а тебе ещё так долго идти, Мила.
Он произносит её имя нежно, с хрипотцой, и её снова кидает в жар. Открывает рот, пытаясь что-то ответить, но не может подобрать слов.
– Вот он – источник, – довольно мурлычет кровочмак, что появляется неизвестно откуда. Он это умеет: исчезать и появляться, когда его никто не ждёт. – Я уже хотел сам, а тут так кстати и вовремя.
– Что сам? – лепечет она в растерянности и пунцовеет сильнее, не в силах оторвать руки, бережно зажатые в ладонях странного мальчишки.
– Поделиться силой хотел, – уточняет Айбин, – но мёртвая сила кровочмака немного не то, что нужно живой девочке. Я тоже водный, как и он. Как и ты.
Сказал – и снова исчез, будто и не было его рядом. Вот же тёмная тайная личность.
– Не бойся его, – попросила. – Он странный и временами противный, вредный, но хороший. Добрый даже, наверное.
Файгенн наконец-то отпускает её руки, вздыхает, поправляет прядь, упавшую на глаза.
– Я не боюсь. Наверное, уже ничего не боюсь. После той ночи. Будто прошлое закончилось и началось что-то другое. Не новое, нет. Иное – чему я пока не знаю применения. Но понимать себя стало легче. Смотри!
Мальчишка лезет в карман и протягивает ладонь. На ней блестит в свете огня камень на прочном шнурке.
– Он настоящий, солнечный. Мне подарил его отец. Сказал, что настоящие мужчины должны уметь контролировать себя, а камни выпрямляют завихрения, делают нас спокойнее, глушат ненужные всплески. Может, так оно и было, но не сейчас. Даже если я с головы до ног обвешаюсь солнечными камнями, они не смогут сдержать меня. Да я и не хочу, понимаешь?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он выпятил подбородок и с силой сжал кулон в руке. Твёрдый, как твердь. Упрямый, как упругая ветка, что, сгибаясь, не сдаётся, а, распрямляясь, хлещет больно и снова становится прежней.
– Понимаю, – Мила смотрит ему в глаза и осторожно гладит его кулак – абсолютно смелый жест для писклика, что всю жизнь боялся прикосновений и окружающего мира.
– Я и это не воспринимаю как проклятье, – Файгенн задирает рубашку, и Мила видит, как бродят по его телу золотые метки с тёмной каймой. – Они часть силы, нечеловеческой, но почему-то оставшейся во мне. Такого больше нет ни у кого из пленных, я знаю. Я должен бы ненавидеть золотую тварь, и не могу.