комиссии тов. Авдеев. Решения комиссии по два-три месяца не утверждаются секретариатом.
«Комсомольская правда», 23 апреля 1937 г.
Однако, чтобы у читателя не сложилось превратного мнения, будто в тот период нашей истории властной группе удалось полностью «задавить» коррупцию, советуем вспомнить, что коррупция и блат всё-таки были. Нам уже приходилось писать об этом.
До Октябрьской революции большевики одинаково нападали и на буржуазию, и на бюрократов. После победы революции они опять обнаружили бюрократов: оказалось, что на суть бюрократии не влияют идеологические установки. Бюрократу по большому счёту всё равно, социализм на дворе, капитализм или феодализм. В верхних эшелонах власти порядок более или менее навести удалось, но низовой аппарат, конечно, бюрократизмом грешил изрядно.
На XV съезде ВКП(б) в декабре 1937 года Сталин в политическом докладе говорил:
«Если мы примем во внимание, что у нас не более 60 тысяч наиболее активных работников, рассеянных между всеми видами экономических, кооперативных и государственных учреждений, где они борются с бюрократией, можно предположить, что некоторые из них в процессе этой борьбы в учреждениях сами заболевают бюрократизмом и приносят эту болезнь в партийную организацию. Это не наша вина, товарищи, это наше несчастье, что этот процесс будет в большей или меньшей степени продолжаться до тех пор, пока существует государство».
Сталину досталась страна с малокомпетентным чиновничьим аппаратом, однозначно доверять которому он опасался, и совершенно естественно постоянно искал новых людей и производил перестановки руководящих кадров. Непредвзятый анализ показывает, что с помощью пропаганды, террора и различных мер поощрения он сумел привести бюрократию (по крайней мере, бóльшую её часть) в такое состояние, в котором она добровольно и сознательно участвовала в реализации указанных им целей.
БЮРОКРАТИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
Михаил Ефимович Кольцов (1898‒1942)
Личный стол
Сначала разговор быстро и бодро плывёт по широкой, полноводной реке. И вдруг, как-то незаметно, его относит в узкую, унылую, неподвижную заводь.
— Значит, после выходного давайте приступайте к работе. Откладывать не приходится, дело стоит.
— Пожалуйста, за мной задержки нет. Могу придти завтра оформляться.
— Вот именно. Зайдите в личный стол. Я ему от себя позвоню, столу. А вы привезите паспорт и характеристику с предыдущего места работы. Больше никаких формальностей не надо.
— Видите ли… Я не так уж уверен, что характеристика будет красивая…
— Почему же? Ведь вы отличный мастер, об этом все знают. Ведь ваши работы премированы на выставке. Какая же может быть характеристика?
— У меня там были недоразумения с завкомом. Из-за общественной нагрузки с ними поспорил. Очень сильно поспорил. Они мне под конец обещали: «Свои люди — сочтёмся». Боюсь, они в характеристике сочтутся.
— Н-да. Это хуже. Это гораздо хуже! Надо вам что-нибудь придумать.
— Чего же придумывать. Выто меня знаете?
— Я-то вас знаю…
— Ну вот, вы и объясните личному столу, что я за работник, что за человек. Это для него важнее, чем отзыв каких-то неведомых людей.
— Так-то оно так. Да разве столу такие вещи объяснишь? Стол таких тонкостей не понимает. Столу бумажка нужна, на то он стол личного состава.
— Но ведь он вам же и подчинён, стол. Напишите сами ему бумажку, если хотите иметь меня на работе.
— Хотеть хочу. Но бумажки, откровенно говоря, писать не буду. С такими вещами не шутят. Бумажка есть документ, а за документ отвечать надо, понятно? Неужели вы не можете выцарапать с места работы хоть какой-нибудь отзыв? Ну, не характеристику; хоть справку, пустяк, ерундовину какую-нибудь. Что, мол, работал у нас с такого по такое-то, и что… ну и всё. Хотя бы так! Не для меня, для стола это нужно. А без этого, извините, я вас брать не рискну.
* * *
А то бывает и наоборот. Разговор медленно трясётся по просёлочным ухабам и вдруг сразу выкатывает на лёгкое, удобное, гладкое шоссе.
— Да я десятый раз объясняю, не могу я тебя взять! Скандал получится, пойми. Ведь тебя тут все, как облупленного, знают, какой ты есть работник и какие с тобой там были истории. Немедленно поставят вопрос.
— И пусть поставят. Скажешь, что всё это были сплетни, что характеристика хорошая, что оттуда ушёл по собственному желанию и что вообще — в чём дело?
— Какая характеристика? Разве тебе там дали хороший отзыв?
— А как же. Согласно уговору. Когда заварилась эта каша, я сам пошёл и предложил: или освобождайте «по собственному желанию» с хорошей характеристикой, или увольняйте с преданием суду, но уж тогда я из вас пыль повыбью — во всех инстанциях от Эркака до прокурора такого порасскажу, что не обрадуетесь. Ну, они тоже не идиоты: сейчас же отпустили, а составить характеристику дали мне самому.
— Что же ты молчал, чудак! Столько времени зря проговорили. Лети в личный стол, — зачисляйся. Копию с характеристики мне оставь, пусть под руками находится.
* * *
Человек работает — год, два, пять, восемь лет. Хорошо работает, жарко, весело, успешно. Им довольны, отмечают, ценят, премируют, держатся за него. Пишут о нём в газетах.
Хорошая слава пошла о человеке. Пошла и дошла до того угла, где у человека некогда случился плохой эпизод. Или просто — притаились недруги, конкуренты, завистники.
Тогда из угла побредёт за человеком бумажонка.
Она пойдёт медленно, семеня ножками, как насекомое. Но обязательно догонит человека.
Бумажонка невзрачная, на серой бумаге, слепым шрифтом отбитая, с плохо оттиснутым штампом, с неразборчивыми подписями и глухим содержанием.
В бумажонке осторожно и туманно говорится, что имя-рек, который работает у вас, в своё время где-то проявил себя весьма отрицательно, что, по имеющимся данным, вёл себя антиобщественно, что, по поступившим заявлениям, устраивал пьянки, что, по создавшемуся впечатлению, является элементом отсталым и пассивным.
У кого имеются такие данные? Куда поступили заявления? От кого? Когда? Пять лет назад? У кого создалось впечатление? Почему создалось? Как создалось? Создалось ли?
Ничего в глухой бумажке не разъяснено. Она написана хмуро, невнятно, сквозь зубы. Проверить бумажку трудно, часто невозможно. А всё-таки бумажка действует.
Её обносят по кабинетам, бережно прячут в личном столе. И сразу стол, возомнив себя ужасно бдительным, начинает прищуриваться на человека, новым косым взглядом рассматривать его отличную работу, отодвигать хорошего работника в сторону, в тень, в задние ряды. Сам человек, не понимая причины, грустит и мучается от перемены обстановки и отношения к нему; он думает, что стал хуже