Читать интересную книгу Третья диктатура. «Явка с повинной» (сборник) - Орбел Татевосян

Из сестер отца представляет интерес только старшая – Маргарит. Те двое были ординарными. Тетя Маргарит же – кладезь ума и терпимости. Замужем за (уж извините) никчемным мужем, сумела троих из детей (кроме младшего сына) довести до престижных дипломов, устроить в столице (муж работал на стройке, кормил семью, а бразды правления были в умелых руках тети Маргарит). Братьев и сестер своих тоже не забывала, всех привечала, при разногласиях мирила, успевала содействовать при нужде. Когда моя мать вот-вот должна была родить пятого (оказалось – пятую, наконец), именно старшая сестра отца (ей тогда было 50, старушка, по нашим понятиям) помогла, приехала к нам и обслуживала ораву в пять мужиков почти месяц, пока мать была в роддоме и восстанавливалась после родов.

Рак. В 63 года. Господи, почему именно старшие дочери, притом люди высшей «пробы», должны повторять судьбы своих матерей? Как несправедливо!

* * *

На маминой стороне тоже весьма колоритные фигуры. Но совсем другого плана – крестьянского, мужицкого, а то и криминального. Сочетание детей обратное – трое мужиков и четверо дочерей. Не сказать – богачи, просто зажиточные. Дед Татос, участник Русско-японской войны 1904–05 гг., женился сразу после «дембеля». Первенец не выжил, умер в три года от какой-то болезни (откуда им знать – какой?). Старшая дочь Ашхен, выйдя замуж и родив трех дочерей, рано ушла из жизни (чахотка, как тогда говорили). У остальных тоже особого благополучия не получилось…

Дед умел все. И крестьянин, и мастеровой. Меня учил инструментом пользоваться. До конца 30-ых каждое лето вывозил семью на высокогорные пастбища. Мать рассказывала: в первый же день летний шалаш строил с очагом огня, пол настилал глиной, которая, затвердев, становилась каменной… В сезон нанимал и работников на уборку урожая (сеял только сам). Бывало, до десятка коров и до 60 овец держал. При коллективизации одним из первых все отдал в колхоз, вплоть до кур. Сказал: с этой властью не смухлюешь, велено отдать – надо отдавать. Так и уцелел, ни в кулачестве, ни в каких иных грехах не был обвинен. Но в колхозе работала в основном жена, дед так и остался частником.

Он грамоты не знал. В армии обучали русскому алфавиту, но быстро выветрилось за ненадобностью. Зато все крестьянские премудрости были у него на вооружении. Работал с металлами, деревом, камнем, глиной, навозом… Вся округа относилась к нему с уважением и даже благоговением. Советовались с ним почти все по жизненно важным для себя вопросам.

Бабушка Вартуш, его жена, на 10 лет моложе его, была очень работящая. Не сказать – шибко умная, сей «грешок» ее миновал. А свои обязанности выполняла безропотно. Она в 60 и за 60 положенные по закону 120 трудодней в колхозе неизменно вырабатывала. Помогала всем детям безотказно.

И старший сын у них пошел в мать. Дедова сторона – горская мелкота. Этот Митридат же – за метр 80. А обувь носил 45 размера. И работал, как конь. За световой день скосить полтора гектара нивы для него было привычно (дедова сторона рационалисты, лишнего шагу не сделают, все – в меру). Ребенком в 5–6 лет я нередко с его дочерью (моей ровесницей) носил ему обед в поле: 3-литровую кастрюлю супа и килограммовую буханку черного хлеба. Съедал все, отдавал кастрюлю нам обратно и домой отсылал.

Детей у него было четверо. Все – девки. Жену безжалостно избивал за это, та нередко пряталась от мужа-изверга у нас дома. Этот дядя, как и двое других братьев мамы, попал в тюрьму за криминал. Там он и умер, едва минуло ему 40 лет.

Отсидел вместе с ним и младший его брат, Левон. В войну и после нее имя «вор Левон» гремело по всей Армении. Знаменит был! Попадался, выкручивался. В Тифлисе сумел убежать из тюрьмы (18 еще не было). Добрался до дома, прятался больше года. С помощью моего отца удалось его реабилитировать. А в 48-м загремел аж на 8 лет. Освободился по амнистии после смерти Сталина (в 53-м). Вернувшись, прожил у нас полгода, освоил на стройках отцовской МТС профессию каменщика, которая и кормила его и его семью до конца жизни (69 лет). Остались от него трое сыновей и дочь. Младшего назвал именем своего отца – Татос. Он только и получился толковым, стал приличным стоматологом (Ереванский мединститут). Об остальных говорить не приходится, ничего примечательного, если не сказать жестче.

Куда более колоритной фигурой был средний брат мамы, Мадат. Он и по мастерству, и по изворотливости ума пошел в своего отца. Дед, правда, кровожадным не был. Мадат же сел в 44-м за убийство «первой степени». Сосед его был стукачом ЧК. Осточертел всему селу, его ненавидели. Что-то этот гад нехорошее наделал Мадату, рассердил не в шутку. Мадат его и убил – молотком каменщика (один конец у него заостренный). Улик не оставил. Сыщики долго и не искали. По законам военного времени – взяли пять человек в заложники: если убийца не явится – все сядут по 10 лет (в войну – предельный срок заключения по криминалу). Мадат сдался. На его суде народу набивался полный зал. Многие орали: не сажать его надо, а руки целовать за благодеяние. А где это видано снисхождение за убийство стукача? Посадили, конечно, дали полную «десятку». Дочь и два сына остались на попечении жены, неграмотной деревенской бабы. Лет через 5 (по-моему) она умерла. Сироты остались на попечении деда с бабкой, коим уже было за 60–70. Отсидел дядя все десять лет (последние 2 года дали ему «поселение» в Хабаровском же крае, нашел себе пару, родил даже двойню пацанов, им теперь, поди, за 60). Вернулся в 54-м туберкулезным больным. И трех лет не прожил, в 57-м умер. Жаль. Талант был большой, мастер! Иной раз чудеса творил. Вот одно из них.

В первый год войны случилось в селе дерзкое ограбление. В какой-то состоятельной семье, имевшей приличное количество скота, украли две фляги (по 40 кг) сливочного масла – весь зимний запас. И как украли! При спящей в доме многолюдной семье разобрали каменную стену, сделали широкий лаз, влезли внутрь, разыскали фляги и унесли. Все село на ушах стояло. Милиция следила всю зиму за всеми: должен же вор допустить оплошность. Весной, когда снег стаял, в одной из могил прошлой осени вылез кончик фляги. Кто-то увидел, кто-то донес, милиция прибежала, а фляги уже пустые. Иных следов не оказалось. Дело заглохло, «висяк». Время спустя, сидя за «курси» (низкий столик, покрытый ковром, над теплым очагом в полу) и беседуя с отцом, дядя Мадат признался: его работа. Ни за что бы не признавался. Но старый авторитетный в селе мастер все изумлялся-сокрушался: как такого мастера в своем селе не заметил, упустил, не имел чести знать. Сын ему тут и сказал: имел, и даже имел удовольствие сотворить его.

Из сестер интерес представляют последние две – моя мать и младшая, Вергине Старшую, Ашхен, я не знавал. Следующая, тетя Аревхат, прожила почти 90 лет, всю жизнь трудилась на самых «черных» работах (муж ее рано умер, в 54-м, рак, четверо детей к тому времени, притом старший из них – студент уже). Совсем ординарная была тетя, ну, как бабушка – ее мать.

Моя мать из сестер – «бриллиант». Не по образованию, нет. Ее выдали замуж в 17 лет за постояльца, снимающего у них комнату главного агронома Спитакского района, моего будущего отца, который на 12 лет был старше ее. Прожили они счастливую жизнь, душа в душу, 43 года вместе. Мать родила меня в 18 лет. Уже не до учебы было, едва и сумела среднюю школу закончить после первых родов. А там пошли друг за другом – трое пацанов за 4–5 лет. И сегодня, в момент написания этих строк, когда ей идет 94-й год, сохранила трезвый ум и светлую голову. Я-то с ней в единой семье не живу уже 60 (почти) лет. Говорят, стала скуповатой, прижимистой. Наверное, есть и генетическая склонность. Но когда вспоминаю, как у нее текли слезы, когда не в состоянии бывала кормить нас не то чтобы досыта, а хоть чтоб не хныкали, я готов понять ее сегодня: никогда она не жила в достатке. Это очень унизительно для нормального человека. Отцу плевать было, всю жизнь говаривал: я крестьянин, я чобан, я до 17 лет ягнят пас, не привыкать мне к невзгодам… А мать всегда мечтала о достойной жизни, так и не достигнув оной за всю жизнь. Потому удивляться ее прижимистости не приходится. Да вовсе она не скупа. Расчетлива – да. А всю жизнь же чем могла помогала остро нуждающимся родственникам. Младшей сестре, например, дала приличную для Армении сумму недавно (донос домработницы мне). А та вовсе и не бедствующая: живет в семье, все отпрыски (четверо!) живы, один из внуков ее даже живет и работает в Нидерландах…

Вергине поступила в Ереванский пединститут в 49-м, как я помню. Она была довольно способная. Левон, ее брат, нередко побивал ее за то, что при зубрежке заданного ему выучить наизусть стихотворения (по сто раз читывал вслух одно и то же) сестренка быстро запоминала и подсказывала, когда он в очередной раз запинался. Он при этом – классе в 8-м, а она – в 4-м. Каково терпеть такое унижение от «пигалицы»?

Но учиться ей было непросто. Где-то не тянула (багажа-то нет, глухая сельская школа и совершенно неграмотные родители), а где-то проблемы хлеба насущного не позволяли достичь должного… Она вздохнула чуть свободнее только после 3-го курса, выйдя замуж за сельского же парня, обеспеченного благодаря собственным талантам (хотя тоже студентом был). С ним она всю жизнь и мучилась. У Акопа, как звали ее мужа, была мания налаживать отношения приглашением любого хоть чего-либо стоящего в гости к себе домой. Пить, есть, переночевать при необходимости… Пол-Армении побывало у него. Вплоть до первого секретаря ЦК Армении Кочиняна. Кухарок в армянских селах не бывает же, на то есть жена. И вот учительница литературы (а то завуч или директор местной сельской школы, при звании «Заслуженная», к тому же первая леди – муж ведь чуть ли не всю жизнь возглавлял местный совхоз) суетится перед неким очередным чиновничьим ничтожеством, лебезит, кормит-поит… Кому понравится такая жизнь? Выдержала Вергине. И всех четверых своих детей на ноги поставила. Недавно потолковали мы с ней обо всем этом. По-моему, пришли к согласию: сделали все так, как хватило у нас ума. Жалеть не надо. Надо радоваться сотворенному. Могло же быть куда хуже. Ну, да, да, и лучше могло быть, конечно. Но для этого надо родиться в лучшие времена в комфортном месте. Увы, это всегда чужой выбор. Нам он не подвластен.