на все?
— Он хладнокровен в этом вопросе, так что да. Конечно…
Недвусмысленно замолкает, выдерживает паузу, которая меня прямо бесит. Я скриплю зубами, но даю ей то, чего она так ждет: подчинения. Оксане действительно нравится смаковать свою власть…
— Что "конечно"?
— Конечно твоей сестре все равно не грозит "перестать дышать".
— Почему?
— Я же уже сказала: такие чувства, как у них, не проходят. Да, он отомстит ей, жестоко накажет, но никогда не причинит ей настоящего вреда. Кому угодно, но не ей.
Тут она права. Лиле он и не причинил "настоящего" вреда, а отыгрался на мне. Ей это, конечно, не понравится, ранит, но чтобы она после этого не оправилась? Нет. А вот я…Больше всех во всей этой истории пострадала именно я, и мне неизвестно, смогу ли когда-нибудь по-настоящему забыть историю, как меня методично и жестоко уничтожали на протяжении года…Уже не имеет значения, что я ничего не сделала. Как и думала, это никогда и не имело значения. Я — жертвенный материал, пешка, которую можно легко пустить в утиль, ради победы над королевой. Думаю, что когда я решила закончить все, что нас связывало, круто спутала ему карты. МАКСУ ничего не оставалось, кроме как пойти ва-банк. Он никогда не был в меня влюблен, я ему даже, скорее всего, не нравилась. Все, что было — хорошо отрепетированный спектакль, развод и часть плана по отмщению.
«Как можно забыть это? Как можно перестать представлять, что ему приходилось переступать через себя каждый раз, когда он ложился со мной в постель? Говорил со мной? Спорю на что угодно — это было дико сложно, я же не модель, я не в его вкусе, и я совершенно точно не моя сестра…которую он на самом деле любит…»
Вот и все. Сказка закончена, розовые очки окончательно разбиты. Отношения, которые для меня значили буквально все, по факту не значили ничего. Это лишь обман…иллюзия…
Глава 3. Рухнувшая плотина. Амелия
17; Ноябрь
Боб Марли говорил: «В музыке есть прекрасная вещь — когда она попадает в тебя, ты не чувствуешь боли.». Я тоже так считаю, по крайней мере она всегда вытягивала меня даже, казалось, из самых темных ям. Моя теперешняя яма вообще беспросветна. Откровенно говоря — это абсолютная тьма. Да-да, я знаю, что ничего абсолютного не бывает, Настя это часто повторяла, когда говорила о чем-то негативном, будь то новости о каком-то преступлении или особо свирепый учитель вокала в ее школе. Она считает, что во всем есть две стороны Луны, но сейчас я с ней не согласна. Я не вижу ничего светлого, поэтому предпочитаю не смотреть вовсе.
Наверно, я не отдаю себе отчета в том, что сейчас происходит, чувствую себя не совсем в адекватном состоянии. Снова появилось это «будто со стороны», я не до конца понимаю, что все это реально, и не хочу разбираться. Мне страшно. Кажется, если я начну копаться в прошлом, то оно утянет меня туда, откуда нет возврата, поэтому снова выбираю единственный выход, который понимаю на сто процентов — бежать.
Я запрещаю себе думать, вспоминать, будто отгородилась от случившегося толстой стеной, обвесив ее цепями. Все, что я сейчас делаю — это играю, как одержимая, ведь все еще верю Бобу Марли и, кажется, он прав. Правды ради, я вообще ничего не чувствую, но это уже другая история. Главное, я не чувствую боли. Эмоциональная импотенция в данном случае подъемная, справедливая цена, которую я готова заплатить.
17; Октябрь
Пихаю по сумкам все свои пожитки быстро, не разбираясь. Проверяю наличку. У меня осталось всего сто тысяч, на которые надо прожить до мая, но мне неважно и это. Я просто бросаю все в рюкзак, воспользовавшись мудростью Скарлетт О’Хара: подумаю об этом завтра. Сейчас мне не до того. Я хочу убраться отсюда подальше. Плевать куда, хоть на вокзал, но как можно дальше. Сердце дико барабанит в груди, в ушах звенит, и, наверно, поэтому я не слышу и не осознаю, что в комнате уже не одна…
— Амелия!
Мое имя шумит, как окончательный раскол чего-то хрупкого. Я резко выпрямляюсь, смотрю перед собой и буквально кожей ощущаю те осколки, которые сыпятся на пол водопадом. Не хочу ее видеть. Не могу смотреть ей в глаза, и не только потому что она в курсе моего унижения.
Потому что она все знала и молчала.
— Амелия! — повторяет более громко, зло, но при этом в голосе ощущается волнение.
Плевать. Я только ускоряюсь, пихая шмотки в рюкзак еще более остервенело, но через миг запястье оплетает ее пятерня. Лиля резко поворачивает меня на себя, схватив за предплечья, и встряхивает.
— Ты слышишь меня?!
— Убери руки, — цежу сквозь зубы, она хмурится.
Раздувает яростно ноздри, но предпочитает исполнить мое предостережение и даже отходит на шаг, и, только оказавшись на безопасном расстоянии, снова разгоняется.
— Что ты вытворяешь?! Ты хоть понимаешь…
— Он мертв?
— Нет! — удивлено-зло взвизгивает, а я не менее зло усмехаюсь, опуская взгляд в пол, — Ты попала ему в плечо! Пуля прошла навылет!
— Очень жаль.
— Очень жаль?! Ты хоть понимаешь, как тебе повезло, а?! Если бы ты ранила его серьезно или, не дай Бог, смертельно, его отец…
— Мне плевать.
— Тебе плевать?! Ха! Ты просто идиотка! Макс — его любимый сын! Он его наследник!
— Михаил старший…
— Миша никогда не займет его место! Петя не воспринимает его, как приемника, твою мать! А Макс…
— Не произноси это имя, — рычу, а потом щурюсь, — И раз он так его любит, какого хера тогда ты лежишь в постели не сына, а отца?!
Лиля теряет дар речи, явно не ожидая, что я в курсе таких подробностей, на что в ответ я фыркаю и берусь за молнию рюкзака, чтобы его закрыть. Это выводит ее из состояния немого овоща…
— Куда ты собралась?!
— Подальше отсюда. Подальше от тебя.
Хватаю рюкзак за ручку и срываю его с кровати, но стоит мне сделать шаг к двери, Лиля хватает меня за руку, не смотря на предостережения, и дергает обратно. Теперь мне приходится смотреть на нее, ей в глаза, и я знаю, что транслирую ни что иное, как ненависть. Я ее ненавижу за то, что она ничего мне не сказала. То и дело в голове на репите крутится то «чаепитие» на Кутузовском, и я чувствую себя такой идиоткой! Они сидели друг на против друга, улыбались, но все прекрасно понимали — спорю на что