какой-то беде.
У меня была отличная семья, заботливый отец, любящая мать и сестра, с которой я дружил. С мамой мы много разговаривали, она меня опекала и старалась сделать так, чтобы я ощутил свою значимость. Я думаю, в то время так воспитывали всех мальчиков. С девочками, и с моей сестрой Лючией тоже, дело обстояло по-другому. Конечно, их тоже любили и заботились о них, но относились к ним не так, как к мальчикам.
Впрочем, в той, довоенной, культуре на плечи мальчиков ложилась большая ответственность. Нам предстояло передать дальше семейное имя, а следовательно, передать женщинам своей семьи чувство преемственности, чувство будущего. Это служило живым доказательством веры: я, мальчик, полный сил и энергии, ношу имя своего деда по отцовской линии, ныне уже старого и усталого, как бы давая ему тем самым вторую молодость.
И ту же вторую молодость я всем сердцем хотел бы дать и моей бедной маме. Но с моего рождения прошло совсем немного времени, когда у нее начались проблемы с сердцем. Поначалу это не казалось нам опасным, и жизнь в семье шла своим чередом. Отец много работал на фирме и много сил отдавал саду, который того постоянно требовал. Подлинные моменты душевного покоя он находил в музыке. У него была скрипка, но я редко слышал, чтобы он на ней играл. Подлинной его страстью было пение, и время от времени он закрывался в своей маленькой комнатке, чтобы пройти арии из «Тоски» или «Травиаты».
Мамино здоровье быстро ухудшалось, и все мое детство прошло под знаком ее болей в сердце. Отец часто посылал меня за одним из двух врачей, живших по соседству. Врачи были греки: доктор Тилиакос и доктор Триандафило. Один жил возле терм, другой – возле моей школы.
Мне было одиннадцать лет, когда однажды, уже под вечер, меня срочно послали за обоими сразу для консультации. Маме с самого утра было очень плохо, и греки с тревогой склонились над ее постелью. Я не знаю, что они сказали, потому что детям не положено было слушать взрослые разговоры, но по их жестам я догадался, что сделать уже ничего нельзя.
Мама продержалась до самого вечера. Она умерла, когда стало совсем темно.
* * *
С этого момента в доме все сильно изменилось. Бабушка и тетки, которые в годы болезни мамы очень помогали отцу воспитывать нас с сестрой и вести дом, теперь стали самой настоящей и неотъемлемой частью нашей семьи. И дело было не в банальных родственных связях, которые зачастую слабо объединяют совершенно чужих людей, а в настоящем братстве, взаимной поддержке и согласии.
Даже взаимоотношения с самыми близкими родственниками, с отцом и сестрой, радикально изменились.
Лючия прежде всего почувствовала естественную потребность заменить мне мать. До смерти мамы наши отношения были обыкновенными отношениями брата и сестры: немного презрения, немного типичного недопонимания, характерного для девчонки и мальчишки, связанных родственными узами, которые для них с рождения как бы сами собой разумеются. Но здесь все пошло иначе, и забота и любовь Лючии стали очевиднее.
Я был еще совсем ребенком, а для мальчишки одиннадцати лет порядок, чистота и забота о внешности суть три абсолютно неважные вещи. Единственное, что меня интересовало, – это плавать в нашем дивном море, играть до одури, шатаясь по улицам, и возвращаться домой поздно, уже к ужину, в пыли с головы до ног, с морской солью в волосах и с шуточками на губах. Подходя к дверям, мои приятели видели на крылечках мам. Мамы с ласковым ворчанием стряхивали пыль со своих чад, гладили их по волосам и посылали привести себя в порядок и умыться.
Если бы не Лючия, на крыльце нашего дома я не находил бы никого. Она была всего на три года старше меня, но взяла на себя все заботы обо мне, отдавала мне все свое внимание, тем самым создавая у меня ощущение материнской заботы. Она учила меня всему необходимому: как вести себя в присутствии посторонних или старших, как сидеть за столом, как носить рубашку, как содержать себя в порядке и еще многим и многим вещам, благодаря которым человек отличается от животного, а мальчишка превращается в мужчину. Лючия была образцовой сестрой. Она не упускала из виду ни одной мелкой детали и делала все, чтобы отсутствие мамы не давило на нас с отцом. Даже такая уловка, как старание приготовить нам ту же еду, что готовила мама, действовала на нас умиротворяюще, создавая ощущение стабильности.
Та нежность, с какой Лючия принялась обо мне заботиться, очень повлияла на наши отношения. Из них исчезла та робость, из-за которой обычно стараешься спрятать свои чувства и смущаешься перед ровесниками, боясь показаться слащавым.
Отец тоже старался делать все возможное, чтобы я не чувствовал, как мне не хватает мамы. Он замечал, что в моей жизни образовалась пустота, у меня не было взрослого, который сказал бы мне, как надо и как не надо поступать, который указал бы мне дорогу. Лючия отлично справлялась с домашним хозяйством и заботилась обо мне, но и она была всего лишь ребенком, хотя и рано повзрослевшим, и не могла быть серьезным наставником для мальчишки.
И наш отец понял, что пришла пора ему выйти на сцену, и сделал это очень естественно, словно повинуясь инстинкту: самого младшего и самого слабого надо защищать. Он и без того всегда был рядом, но после того, как мама покинула этот мир, стал намного сердечнее и всю свою строгость и суровость сменил на нежность. В сравнении с сегодняшним днем время тогда было совсем другое. От главы семьи не требовалось постоянно следить за детьми: их воспитывали в основном на личном примере, а не поучениями или запретами. Я видел, что отец работает не разгибая спины, и понимал задачу главы семьи: делать все возможное, чтобы в доме на столе всегда был кусок хлеба. Встречать жизнь лицом к лицу можно только с настойчивостью, трудолюбием и честностью, иначе ничего не получится. Слова силы не имеют. Ну, по крайней мере, так думало тогдашнее поколение отцов.
В этом плане мой отец был провозвестником. Может быть, так он переживал и преодолевал отсутствие матери, потому и стал проявлять несвойственную ему человечность и понимание, которые я с трудом замечал в отцах моих друзей.
Он мог быть и суровым, но в определенных границах. Ему не было нужды воздевать руки к небу, потому что взрослым обычно было достаточно просто взглянуть на нас, ребятишек. Если взрослые, к примеру, собирались в комнате поговорить, а