и в еврейском квартале, и за его пределами. К примеру, однажды он повез меня на своем велосипеде за город, в Кандили, к богатому турку, который обещал ему помочь с едой.
Свое слово он сдержал, и в итоге папин велосипед был так перегружен, что мне пришлось сидеть на руле.
Когда мы уже подъехали к воротам города, то увидели двух итальянских гвардейцев. Их специально поставили у ворот, чтобы они отслеживали съестную контрабанду и контролировали всех, кто ее провозил. Хорошо еще, что папа вовремя заметил блокпост и остановился. Он озирался по сторонам, не зная, как поступить. Было ясно, что нас засекли. При мысли о том, что придется потерять в одночасье все, что мы с таким трудом получили, я рассердился и решил предпринять последнюю попытку все спасти. Я велел отцу ехать дальше одному, а груз оставить мне. Я обошел охранников и свернул в горы. Надо было дождаться, пока они отойдут, а потом папа вернется в условленное место и поможет мне дотащить груз.
Не знаю, с голоду или по невнимательности, а может, сразу по обеим причинам, но я допустил пару просчетов. Я хорошо знал эту горную местность, но не учел одного обстоятельства: одно дело – идти налегке, прогулочным шагом, и совсем другое – тащить тяжелый груз, прячась от двух вооруженных гвардейцев. По дороге я несколько раз чуть не свалился, но все-таки, хотя и порядком побитый и поцарапанный, пришел к назначенному месту и груз донес в целости и сохранности.
Нам было очень трудно, но еврейская община смотрела вперед с верой в лучшее. Мы даже умудрялись справлять свои праздники. Конечно, еды не хватало, но то немногое, что имели, мы делили на всех, и, по существу, именно это и было главным: наше единство перед лицом навалившихся бедствий, когда любая надежда кажется безумной.
Многие из нас, детей, верили, что война быстро закончится. Вера эта была всеобщей, но не потому, что среди нас было много оптимистов. На самом деле это был позитивный способ реагировать на главную проблему: на полное отсутствие информации. На Родосе мы были отрезаны от остального мира. Особенно это касалось евреев: расистские законы запрещали нам иметь радио или телефоны. И мы не могли послушать новости по лондонскому радио: это в любом случае было очень рискованно, даже если бы у нас имелась вся аппаратура. Контроль был частый и очень жесткий. Всю информацию мы черпали из фашистской пропаганды, и не надо было быть гением, чтобы понять: все это вранье. По городу бродили какие-то слухи, но и тут информацией владели только взрослые. Мы понимали это по их печальным лицам. За все годы войны мы привыкли и к постоянному присутствию немецких солдат.
Я их ничуть не боялся, хотя один из их отрядов располагался близко от нашего дома. Они занимались автомобилями и мотоциклами, так как считались союзниками итальянцев, ремонтировали грузовики и были очень заняты, а потому ни с кем не общались. С итальянцами у них тоже не было дружеских отношений, но, глядя на этих молчаливых и осторожных механиков, никто и подумать не мог о чем-то плохом.
8 сентября 1943 года все изменилось. Мы сидели по домам и дожидались, когда итальянцы объединятся с англичанами: многие считали, что с Кипра вот-вот прибудут англичане и овладеют островом. Но это было ошибкой, ничего подобного не произошло. Отец больше так жить не мог, отсутствие денег и работы его совсем деморализовало. Жизнь подвергла его тяжкому испытанию, ему пришлось объехать полмира, чтобы обрести покой. А когда он наконец его обрел, судьба отняла у него жену. Единственным утешением для него было знать, что его дети ни в чем не нуждались, что его работа помогала их и кормить, и одевать и давала возможность отправить их в школу. А когда-нибудь настанет время, и они сами обзаведутся семьями. Но жизнь отняла у него эти надежды. Без работы и возможности зарабатывать отец чувствовал себя бесполезным.
Мне было тринадцать лет, и я вполне был готов к любому труду. Я понимал, как тяжело отцу, и решил, что должен протянуть ему руку помощи.
Одним из наших соседей по дому был итальянец, инженер Брунетта, которому немцы поручили разместить на Монте Смит батарею противовоздушной обороны. Брунетта был близким другом папы, оба они обожали оперу и часто вместе пели отрывки из «Тоски». Он нанял множество рабочих-греков, чтобы вырыть траншеи и галереи для транспортировки боеприпасов и оборудовать позиции пушек, и по субботам рабочие приходили к нему за оплатой. Я заметил этот постоянно движущийся поток людей и решил, что пора действовать. Отцу я ничего не сказал и отправился к инженеру попросить работу. Сначала он стал меня разубеждать, говоря, что я еще слишком мал, но я ему напомнил, что прекрасно знаю тот вид работы, который надо выполнять. Я понимал, что дело не в моем возрасте, а в моей «расе», а потому сделал вид, что ничего не услышал, и продолжал настаивать на своем. Я заявил, что, наоборот, я для своих лет очень крепкий, и попросил его устроить мне испытание. Он не пожалеет, я работник хороший. Мое упорство его тронуло, и он спросил: «Почему тебе так нужна работа?» Я ответил, что мой отец остался без работы и я хочу ему помочь. Он так разволновался, что не нашел что мне ответить, чтобы отказать.
На следующий день он взял меня с собой на стройплощадку. Это оказалась часть дороги длиной около километра, и он неустанно контролировал, как идут работы, проходя это расстояние пешком туда и обратно. Когда мы прибыли на место, он подвел меня к бригадиру:
– Дай этому парню тачку. Он еще молод, но дело знает.
В следующую субботу я тоже встал в очередь перед домом инженера. Это был день моей первой зарплаты. Зажать в руке заработанные деньги было неописуемым удовольствием. И алчность тут была ни при чем: я предвкушал, как я пройду триста метров до дома и вручу эти деньги папе. Поначалу он закрылся и заупрямился. Ему не хотелось, чтобы в тринадцать лет я приносил домой жалованье. Правда, он очень быстро понял, что главным для меня были не деньги, а возможность помочь семье, делать все возможное, чтобы семья жила спокойно. Собственно, так всегда и поступали и он сам, и Лючия.
В конце концов, мне эта работа нравилась. Я, конечно, уставал, но воспоминания о ней сохранил самые приятные.
В бригаде нас было пятьдесят человек, кроме меня все греки. Бригадир-итальянец относился ко мне с уважением. По утрам он распределял работу,