Читать интересную книгу Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

продолжать учение. Письмо это я даже сама себе написала от ее имени и показывала кому придется, будучи уверена, что никто не знает ни ее почерка, ни моего. Пропустив один день после ухода Никиты и Федора, я сказала окружающим, что ухожу в Жуково, а сама, как было условлено с мужиком, переводившим их, пошла к нему узнать, как все обошлось. По дороге я присела отдохнуть. На перекрестке стоял высокий крест и большая икона на нем. (Такие кресты, иногда и часовни, часто встречаются на Волыни). Раньше, чем идти дальше, я подошла рассмотреть икону. Издали я не сразу узнала, что это было изображение апостола Луки и на его груди икона Спасителя (св. ап. Лука был живописцем, и потому его изображают именно так).

Мое поведение, столь естественное для интеллигентного человека, показалось, однако, чем-то подозрительным шедшим мимо двум стражникам, обходившим эти приграничные дороги. Они сразу же подошли ко мне и потребовали мои документы. Документ мой был из села Семаков (так называемый «вид на жительство»), но он был немного просрочен. Когда я, во время Ольгиных сборов, хотела возобновить его, она посоветовала сделать это после ее ухода, чтобы ничем пока не привлекать к себе внимания властей. Когда стражники увидали документ, то заявили мне, что я арестована.

Меня охватил ужас при мысли, какими последствиями это может грозить батюшке Львовичу. Но я быстро овладела собой: я запретила себе думать о всем плохом, что могло случиться, и спокойным голосом объявила им, что иду в Анополь купить себе кусок мыла; а что документ просрочен, это не так важно; два дня тому назад я была в Анополе на ярмарке и меня с ним туда пропустили. «Чего же вы тогда не купили себе мыла?» – прервал меня один из стражников. – «А вот и купила, – ответила я не задумавшись, – но мой племянник положил его вчера вечером на окно, а наутро его не стало», – соврала я. «Ну, все равно, сидите здесь с нами; скоро будет проезжать начальство; оно разберется».

Я со вздохом покорилась. Через некоторое время стала бормотать про себя: «И дернуло же меня пойти за мылом! Ведь целый день пропадет даром. Какой же это несчастливый день выдался мне сегодня!» После долгой паузы я опять заговорила: «А кого вы, собственно, должны задерживать по дорогам?» – «Дезертиров, шпионов, спекулянтов». – «Да когда же подъедет ваше начальство? Оно-то сразу увидит, что я – старуха, а не дезертир, вы сами это видите; а что я не спекулянтка, так обыщите меня. Ни товара, ни больших денег у меня нет. Да, впрочем, что с вами разговаривать. Начальство умнее вас. Придется сидеть да ждать! Горе мне, да и только!»

Мой намеренный намек на их неумение разобраться в таких простых делах подействовал на младшего из них. Спустя некоторое время он предложил старшему обыскать меня. Завели они меня в какой-то сарай, денег у меня оказалось рубль с чем-то, товару никакого, и они отпустили меня, но не в Анополь, а обратно в Семаки, для приведения моего документа в должный порядок. Слава Богу, гроза миновала!

Потеряв этот день и следующий на исправление документа, я добралась-таки до Ольгиного проводника и узнала, что они ночью благополучно перешли границу в крестьянских платьях, в которые он их нарядил, он оставил их на большой дороге, идущей вдоль границы, верстах в пятнадцати от нее.

От проводника я отправилась в Жуково, чтобы успокоить Львовичей; я рассказала им мою выдуманную версию и ее же повторяла и другим, интересовавшимся судьбой Ольги. Между прочим, доктор, услышавши, что они отправились в Требову, заметил: «Требова здесь не так далеко, в Гусятинском уезде». Один из следующих собеседников прибавил, что скоро в Гусятинский уезд пройдет ветка железной дороги. В дальнейшем мой рассказ уже был украшен и этими новыми подробностями. Так как в детстве мне не приходилось лгать, то на лице моем не было складок лживости и все мне верили с первого слова.

Вполне спокойной за сестру я еще быть не могла; что еще могло с ней случиться по ту сторону границы? Мы с ней заранее придумали «шифр». Я ждала письма, а его все не было. Я стала писать сама себе письма из Гусятинского уезда от нее, чтобы не зародить подозрений среди окружающих. Только через два месяца получила от нее открытку, из которой поняла,

что она добралась до имения наших знакомых Мирковичей, до «Разважи», управляющий которого и приютил их там. До этой открытки я мучилась полной неизвестностью.

37. Женя

Было это летом. Занятия с девочками Львович еще не возобновились. Успокоив Львовичей, я вернулась в Семаки. Мне надо было получить тот хлеб, который причитался Никите, как учителю, и который стоял в копнах на его полосе. Я сговорилась с одним крестьянином, чтобы он свез этот хлеб до времени к себе. Помню, как он подъезжал со своей «гарбой» (телегой) к каждой копне и как мы с ним считали снопы, накладываемые на воз; помню, как я величественно воссела на этот воз, высокий, как дом, и как я вспоминала при этом гоголевские комические описания. Проезжая сидя на возу мимо школы, в которой я продолжала жить после отъезда Ольги (занятий в ней летом не было, мы занимали одну из больших классных комнат этой школы), я обратила внимание на девочку лет десяти с исхудавшим лицом и страшно распухшими ногами. Она еле шла. Мой мужик тоже заметил ее: «Должно быть, из голодных губерний прибрела» (в этом году на юге был страшный голод). Сдав мужику хлеб и вернувшись домой, я собралась постирать свое белье. Собрав его и положив на верх забора, я пошла к соседке попросить ее одолжить мне корыто. Затем затопила печку, согрела воду и подошла к своему белью. Когда я положила его в корыто, я с ужасом увидела, как по нему ползало множество вшей. Я недоумевала, откуда они могли взяться. Вернулась к забору. Внизу его лежали какие-то грязные вещи. Эти вещи имели вид разворошенной кучки муравейника. Но это были не муравьи, а вши.

Оказалось, что матушка, увидев эту несчастную, голодную сироту, задумала взять ее в няньки к своему младенцу. Она переодела ее во все чистое, а ее вещи положила под забором, то есть под моим бельем. Девочку она у себя не оставила, а направила ее в больницу, находившуюся в конце села. Тогда мы с матушкой сожгли одежду девочки, а я стала усердно заливать свое белье кипятком и благополучно отделалась от непрошеных гостей.

На следующий день вижу снова ту же девочку идущую мимо школы. Окно мое выходило на улицу. Я подозвала ее и спросила, почему она не осталась в больнице. Она ответила: «Я переночевала у них, а сегодня они сказали, что взять меня в больницу не могут, и сказали, чтобы я шла». И вот этот ребенок шел. Куда он шел? Кто во время страдной поры уборки урожая мог позаботиться о нем? Подадут ей кусок хлеба, быть может, яйцо. Ну, а дальше что?

У меня была большая комната и были вещи, оставшиеся от Ольгиных детей. Я не имела, с уходом Ольги, никаких забот, никакого дела. И я не могла не взять ее. Не вводя ее в глубь комнаты, я выделила ей угол близ входной двери; поставила ее на разостланную тряпку, остригла, велела раздеться догола, вымыла ее, дала ей другую одежду, а снятое завернула в разложенную тряпку, сунула в горящую печь и сожгла. В том же углу устроила ей постель, то есть солому, покрытую простыней, и не позволила ей ходить по комнате. Утром бедная девочка сказала мне: «Я будто на другой свет попала». В дальнейшем я ежедневно меняла ее одежду, уже не сжигая ее, а бросая в кипяток. И все-таки только недели через три на ней уже совсем не было больше насекомых.

Из ее рассказов я узнала следующее. Отец ее служил на железной дороге.