Читать интересную книгу Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Ярослава и Никиту, который мог бы носить его, и пошла пешком бродить по Волынской губернии. Переходя от одного села к другому, дошли до села Жукова, где и постучались к священнику. Священник этот, о. Николай Львович, бывший в то время благочинным на всю округу, человек семейный (жена и три молоденькие дочки), очень сердечно принял их и, как говорится в сказках, «обогрел, накормил и спать уложил». Он же указал ей то село, Хоровец, которое желало иметь учителя.

Ольга отправилась туда и, сговорившись там с председателем Хоровецкого сельского совета, вернулась в Новоград-Волынск. Спустя некоторое время получила от Наробраза назначение и даровую подводу. От Новоград-Волынска Жуково отстоит в пятидесяти верстах да еще семнадцать верст до Хоровца. Выехали мы утром. Ольга чувствовала какое-то недомогание, но объясняла это утомлением и суетой сборов. Не доезжая до Хоровца наш возница, ссылаясь на наступившую темноту, предложил нам переночевать в каком-то селе у его знакомого. Мы с радостью согласились. Его знакомый предоставил нам просторную комнату, и мы стали перетаскивать туда свои вещи. Ольга изнемогала от сильной головной боли.

Когда я сняла с воза последнюю укладку, мужик, который нас вез, повернул лошадей, хлестнул по ним и был таков. Мы поняли, что он нас бросил. Но негодовать на него не приходилось: ведь он отбывал свою даровую сельскую повинность и никто не мог знать, до какого пункта он нас довез. На следующее утро я нашла мужика, желающего доставить нас в Хоровец за плату. Зная наше безвыходное положение, он мог заломить любую цену. Он поставил только одно твердое условие: чтобы ему было заплачено царскими деньгами. У меня были и таковые, в мелких рублевых, трехрублевых и пятирублевых бумажках. Я отговаривала его, объясняя, что они теперь ни к чему. Но он настоял на своем. Пришлось взять грех на душу и избавиться от этого ненужного хлама. А быть может, он у себя в селе и платил ими за то или другое.

Приехали в Хоровец. В школе была большая классная комната (может быть, и две; теперь не помню) и малюсенький уголок для учителя; дверь из классной, окно и вдоль стенки против окна узенькая койка. Только и места, что возможность подойти к этой койке. Было лето; учение еще не началось. Уложив Ольгу на койку, мы, остальные, расположились в классной. Тут Ольга, у которой температура была уже выше тридцати девяти по Цельсию (у нее сохранился термометр), требовала от меня, чтобы я не теряя ни минуты шла в Жуково к отцу Николаю и предложила себя в учительницы к их двум барышням. Старшая уже кончила учение и сама служила учительницей в какой-то соседней сельской школе.

Когда Ольга ночевала у Львовичей, он вечером за ужином жаловался ей на свое положение: его девочки учились в городе, который сейчас оказался по ту сторону границы. Им оставалось пройти только два последних класса. Надо было пройти их дома и сдать официальный экзамен в Словуте (пограничная станция в 11 верстах от них). Ольга говорила мне, что она без всякого зазрения совести меня расхваливала, и они согласились поговорить со мной лично. Я не хотела оставлять больную Ольгу, но она так сердилась на меня, доказывая, что у нее есть дети, которые вполне способны смотреть за ней, так настойчиво повторяла «иди сейчас же, иди скорей», что мне пришлось подчиниться.

И хорошо, что я послушалась ее: Львовичи, не зная, ждать ли меня или нет, уже успели начать переговоры с другим лицом. В данном случае Ольга была почти ясновидящей. (В Шотландии есть народная примета: седьмая дочь седьмой дочери бывает ясновидящей. А Ольга была не седьмой дочерью, а только седьмым ребенком своей матери, которая была не седьмым, а шестым ребенком в своей семье).

Пришла я к Львовичам уже под вечер, и мне пришлось у них переночевать. Очевидно, я не произвела на них впечатления слишком старой; пройдя семнадцать верст пешком, я не изнемогала от усталости; мне было около пятидесяти трех лет, но я все еще была в состоянии все, что делала, делать вполсилы. Я условилась с матушкой о вознаграждении: кое-что деньгами, но главное натурой; я у них жила на всем готовом, а в субботу, закончив свою рабочую неделю, я шла к сестре, неся ей один фунт сала, один фунт мыла, соли и столько буханок печеного хлеба, сколько могла взвалить на свои тогда еще очень могучие плечи.

Крестьяне Хоровца дали знать в Новоград-Волынск, что, за неимением помещения, они не могут согласиться на такую многосемейную учительницу, и Ольгу перевели в другое село, в Семаки, в тринадцати верстах от Жукова. Тамошние крестьяне предпочли, чтобы учителем был ее долговязый старший сын Никита, а самой Ольге в Наробразе обещали место заведующей приютом в тех же Семаках. Приют должен был прибыть из южных голодающих губерний.

Настала осень, и Никита стал учить детей грамоте. Ольга давала ему указания. Никакого букваря в школе не было; не было и тетрадей. У кого-то из крестьян нашелся один букварь. Из центра ничего на школу не присылали. Федорчик стал переписывать этот букварь (вернее, перерисовывать его печатными буквами). Крестьяне заказывали ему такие буквари, каждый для своего сына, и платили ему за это мукой, крупой или другими продуктами. (Лиленька помогала ему и к концу зимы уже умела читать, хотя ее никто не учил). Крестьяне постановили, что в уплату учителю каждый день один из учеников по очереди должен приносить ему что-либо на обед: приносили не обед, а продукты, то есть крупу, картошку, иногда кусочек сала и тому подобное. Приносили не на семью, а на одного человека. Никита в свободное время варил мыло. Получив от мужика один фунт сала и сделав из него два фунта мыла, он давал этому мужику один фунт, а другой менял где-нибудь на другие продукты.

С наступлением осени, дождей, слякоти, грязи вся семья почувствовала почти полное отсутствие обуви. Все они ходили в веревочных туфлях. Ольга заворачивала Никите его ноги полотенцами и тряпками; но доходил он до школы с насквозь мокрыми ногами. Однажды, когда он шел домой, какой-то крестьянин, живший вдоль дороги, зазвал его к себе и сказал: «Сядьте на лавку и разуйтесь, вы не так себе ноги заворачиваете; я вас научу, как надо». С этими словами он достал из своего сундука куски старого кожуха (кожухом на севере называется овчинный тулуп) и куски свитки (прочная ткань из бараньей шерсти, тоже носимая как верхняя одежда, но менее теплая, чем кожух). Обернув ему ноги этим непромокаемым материалом и надев сверху его мокрые веревочные туфли, предложил ему идти дальше, прибавив: «Вот как надо обертывать ноги.»

Погода становилась все холоднее и холоднее. Перед зданием будущего приюта лежало заготовленное на зиму топливо: стволы срубленных громадных деревьев, в два обхвата толщины; но сторожа для приюта, который мог бы распилить и разрубить их на дрова, еще не было. Ольге приходилось собирать хворост в ближайшем леску; но для хороших герметических печей хворост не может служить годным топливом: комната за ночь остывала окончательно.

А приюта все еще не видать и не слыхать. Наступило Рождество. Мне и моим ученицам дали двухнедельный отпуск. Добрые Львовичи отвезли меня к Ольге на своей единственной паре лошадей, оставленной им большевиками после почти полного уничтожения их небольшого хозяйства. В этот раз они привезли с собой всяких продуктов в количестве большем, чем я могла относить ей идя тринадцать верст пешком.

Приехавши к ним, я застала почти всех детей простуженными; особенно сильно кашлял Федорчик. Кашель его был похож на глубокий бронхит. Тот участок, на котором был дом, отведенный для приюта, был окружен хорошим дубовым частоколом. В другом конце этого дома жил со своей женой старый служащий уехавших помещиков. Он, как умел, охранял их имущество. Увидев, что в некоторых местах колья забора расшатаны, я ночью по колено в снежных сугробах добрела до этих брусьев, с трудом вытащила несколько толстых досок и принесла их, чтобы хорошенько натопить наше