Читать интересную книгу Яик-Горынович - Павел Георгиевич Малов

что надо перед казнью? Приговор зачитать, али так пойдет?

– Попа нужно, надежа-государь, – подсказал оставшийся без коня Еким Давилин. – Я слыхал, перед казнью всегда поп должон назидать приговоренного.

Пугачев отметил про себя, что казак прав, на войне (и в Пруссии, где он был молодым желторотым казаком, и в Туретчине, где он воевал уже умудренным, набравшимся боевого опыта младшим офицером) в полках завсегда священники пребывали. Напутствовать воинов перед сражением, опять же – отпеть после убиенных, исповедовать в согрешениях, благословить святое причастие, все они. А буде кто преступил закон, так и при наказании утешить, смирить неразумную, греховную плоть несчастного.

«Смышленый казак, нужно приблизить, пригодится!» – подумал Емельян Иванович, а в слух сказал:

– Ну, своего попа у нас покель нету, и генерального прокурора Синода – тожеть! Поелику беру все эти должности на себя, в свои руки… Казак Скворкин, – обратился он к осужденному, – властью царской, данной мне от Господа нашего Вседержителя, приговариваю тебя к смерти за твое паскудство молодое и за то, что супротивничал мне и моим людишкам. Приговор привести в исполнение немедля… Желаешь ли что сказать напоследок?

– Помилуй, царь-батюшка, век за тебя Богу молиться буду! – видя, что дело принимает нешуточный оборот, визгливо заголосил Скворкин. – Крест буду целовать, землю под твоими ногами есть, только пощади! Отец!..

– Поздно опомнился, глупый. Царский приговор обратного хода не имеет, – грозно промолвил Пугачев. – Прекрати ныть, умри хотя бы по-казачьи, как мужчина, а не баба базарная.

– Самого бы тебя в петлю, чучело каторжное, поглядел бы я, как ты заголосил! – дико взвизгнул вдруг Скворкин, враз переменив тон.

– Ах, вона как ты запел… А я уж было думал помиловать, – хмыкнул скептически Пугачев.

– Отец! Батюшка! Ваше величество!.. Признаю… Век за тебя Богу… Прости неразумного! – вновь, спохватившись, заюлил, залился крупными градинами слез Скворкин. – Язык мой – враг мой!.. Вырви его, батюшка, только пощади, не вели своим опричникам казнить-вешать!

– Не верь ему, надежа, он – волк, токмо овцой невинной прикидывается, – заговорил сидевший рядом в седле Дмитрий Лысов. – Помилуешь, он все одно в городок к своим сбежит, да еще пакости какой в войске наделает. Прирежет кого-нибудь, я этого змееныша знаю. Мальцом частенько у меня со двора курей воровал, я еще на лисицу грешил, оказалось – он, Скворкин.

– Брешешь, дядька Митя, то не я, а Ванька Почиталин, – отгавкивался словоохотливый казачок. – Они – голь перекатная, нищета. Вечно в кармане вошь на аркане, а у нас у самих тех курей, хоть одним местом ешь, было! И гусей – косяки, и уток… А в степи у тятеньки – табуны лошадей паслись, ни у кого столько лошадей не было! Разве у Бородиных.

Тут из казачьей толпы выскочил возмущенный Иван Почиталин, писарь царя. Захлебываясь негодующим криком, ответил:

– Тю, это мы-то голь перекатная? Да мой папашка церковному дьячку гроши немалые платил, чтоб грамоте меня выучил. Пять копеек в неделю – вот! А ты, Алешка, кроме как быкам хвосты накручивать да девкам под подол лазить, иной никакой науки не знаешь!

– А ты, писарская твоя душонка, и девок-то никогда не щупал, потому что боишься их как огня! – поспешил со своими разоблачениями обреченный на смерть Скворкин.

Он уж, видно, и позабыл совсем, что стоит под своеобразной виселицей, а на шее у него всамделишная петля.

– Ты, Ванька, токмо в баню можешь подглядывать, когда там бабы моются, да летом в камышах на реке голых девок стеречь… Я сам видел.

– Да сам же ты и подглядывал в баню, – хлопнув ладонями по ляжкам, аж присел восторженный Иван Почиталин. Залился заливистым, веселым смехом. – Бабы выскочили из бани, раздели тебя и на морозе голого в прорубь бросили!

Казаки кругом постепенно отходили душой, улыбались. Кое-кто уже хватался за бока, покатываясь от смеха. Даже страховидный, никогда не улыбающийся Бурнов ухмыльнулся. Пугачев поднял руку.

– Кончай комедию, казаки! Это вам не балаган на ярмарке, а государево слово и дело. Бурнов, приводи приговор в исполнение.

Тот, нимало не медля, тут же согнал непрошенную ухмылку с серьезного лица, с силой потянул на себя аркан, туго намотал его на руку. Скворкин поперхнулся последним словом, замычал, задергался, замотал ногами, силясь носками сапог дотянуться до ускользающей тверди. Руками судорожно ухватился за петлю, просовывая вовнутрь пальцы, пытаясь ослабить удавку, насмерть перехватившую горло, но петля не поддавалась. У обреченного перехватило дыхание, земля стремительно ушла из-под ног, затрещали шейные позвонки, голова запрокинулась вверх. Он захрипел, вмиг обливаясь холодным потом, по спине побежали мурашки, дыхание перехватило.

Скворкин судорожно бился в воздухе, раскачивался всем телом, ища ногами опору, но ничего не помогало. Перед глазами поплыли яркие круги, все заволокло туманом, петля сдавливала шею все сильнее и сильнее. Внутри у Скворкина что-то оборвалось, между ног потекло, сзади тоже разжались крепкие мышцы и в штанах сразу потяжелело… Полилось и из носа, и изо рта… Ужас охватил несчастного удавленника. Все тело пронзила невыносимая боль, которая, казалось, никогда не прекратится.

Скворкин взмолился Господу, прося скорее: смерти, смерти, смерти!.. Смерти, как избавления от мук. Как благословения… И смерть пришла. Сразу все прекратилось. Дыхание восстановилось, как будто струя свежего степного ветра ворвалась в легкие, тяжкий, невыносимый груз с тела спал. Стало легко не только дышать, но и двигаться. Он взмыл вверх и оказался не только выше своих мучителей, но и выше дерева. Он думал, что в него начнут стрелять, и попытался бежать, но вместо этого… полетел! Как птица.

Скворкин не понимал, что происходит: почему его не ловят? Почему не стреляют вслед? Почему он не идет по земле, а парит в воздухе? Как он освободился от петли? И почему не умер? На все эти «почему» ответа у него не было, и чтобы долго не ломать голову, Скворкин решил воспользоваться удобным случаем и предупредить полковника Симонова об опасности.

Подумав так, он неожиданно оказался на твердой земле, недалеко от дерева, на котором… Скворкин не поверил своим глазам и растерянно ахнул – на дереве продолжал висеть он сам, Скворкин! Вернее, его безжизненное, вытянувшееся к земле тело с обезображенным предсмертной агонией лицом. Казаки, повесившие его, поспешно рассаживались на коней и разъезжались к своим подразделениям. Войско самозванца выстраивалось на дороге.

Скворкин не стал долго думать над случившимся, потому что вообще не любил думать в жизни, да, честно говоря, и не мог. Сейчас важнее было предупредить полковника Симонова о грозящей Яицкому городку опасности. Он выскочил на дорогу и что есть духу побежал в сторону городка, ожидая каждую минуту погони и выстрела в спину.