Вместо этого большинство платформ намеренно создают распыленные «облака» восприятий, в которых частный опыт и микромнения затем эксплуатируются машинами. Элита мира технологии не поставила во главу угла ни решение проблем, ни эффективные средства коммуникации, не говоря уже об онлайновых процедурах для принятия решений. Идея стартапа была сознательно сведена к краткосрочным бизнес-моделям. Почему стартап не может быть некоммерческим? Слышали о таких? Представьте себе стартап, который категорически отказывается от венчурного капитала и при этом работает в сфере высшего образования и культуры, – звучит почти по-европейски. Естественно, эти стартапы будут тактично проигнорированы. Их опросту не существует, и в Европе, с ее железной хваткой неолиберальной предпринимательской ментальности и строгой экономии, их даже сложно представить.
Огороженные территории типа Facebook и Twitter не особо позволяют оценить реальный размер и влияние частных разговоров (включая публичный «кликтивизм» в духе Avaaz [292]). Становится ли «прямое действие» еще более символическим и информационным? Если взглянуть на движение площадей (от Тахрира и Пуэрта дель Соль до Таксима, Евромайдана и Гонконга), то гибрид городского и кибер-пространств, о котором так мечтали в 1990-е, является свершившимся фактом. Если забыть на время об интернет-гуру типа Клэя Ширки и Джеффа Джарвиса, которые считают все эти «Facebook-революции» гигантскими входными устройствами для «гражданского журнализма» и американских рыночных ценностей, то колумнисты не особо утруждают себя детальным разбором того, о чем реально идет речь в случае этих событий (за исключением, например, Паоло Гербаудо [293], Зейнеп Туфекчи [294] и Эрика Кляйтенберга [295]).
Должны ли мы говорить о теоретическом дефиците или, скорее, о перепроизводстве сообщений в реальном времени? Культура социальной чистоты и аддиктивной «самопрезентации» может быть социологическим фактом, но она на удивление мало что может сказать о поднятых здесь организационных вопросах. К счастью, больше не надо призывать к вовлеченности, так как недовольство цветет буйным цветом. Эпоха безразличия закончилась. Но как сегодня рождается солидарность? Только ли дело в «схватывании» и «направлении» окружающей нас политической энергии? Куда ни посмотри, создается чувство, что ворох проблем нарастает, но ощущение крайней необходимости их решать еще не созрело, и мы все еще толком не начали исследовать потенциал интернета по производству машин организации, дискурсивных платформ и инструментов коллективного желания.
Активизм никогда не ограничивался медленным и невидимым процессом отстаивания прав и интересов. Когда гражданская позиция заключается в критике мейнстримных медиа, то это довольно быстро наскучивает. Мы покинули долгий XX век уже довольно давно [296], и борьба сегодня сконцентрирована не на вовлечении и «правильном» контенте. «Мувиментализм» [297] также не является первичной формой «коллективного сознания». Во многих формах институциональной политики «гражданское общество» сведено к роли входного устройства. Спасибо, мы вас услышали, а теперь заткнитесь. Это противоречит неолиберальной догме, согласно которой граждане не должны просто жаловаться, и им следует «воплощать» решения, а не просто предлагать их. У нас есть право жаловаться только тогда, когда на руках имеются очевидно работающие альтернативы. Современная политическая бюрократия больше не может справляться со злобой. Ее безмолвие в свою очередь только еще больше приводит всех в бешенство. В результате со стороны власти начинаются бесцельные репрессии, чрезмерное применение силы и ничем не мотивированное насилие. Сегодня публичное возражение слишком легко ведет к арестам, травмам и, в экстремальных случаях, к убийствам протестующих полицией.
Сопротивление произрастает из недр внезапного экзистенциального кризиса. У всего есть свое 2.0: у расизма, насилия, безработицы, миграции, бедности и загрязнения окружающей среды. В этих условиях политическое действие – это не свидетельство скуки или благополучия. Активистам нужно тушить пожары. Однако безотлагательный характер этих действий сам по себе не так легко обретает конкретную политическую форму, которую нужно каждый раз «изобретать». «Наши институты напоминают мерцающие звезды, которые, как говорят нам астрономы, потухли уже много лет назад», – так говорит Мишель Серр, который также отмечает, что философам не удалось предвидеть появление будущих форм знания. Но какие формы есть в настоящем? Какие существуют радикальные исследовательские центры и «коллективы мыслителей»? Можем ли мы расширить наши взгляды и не зацикливаться на офисной культуре НКО и стартапов? В прошлом социальными единицами были банды и племена, но что приходит им на смену? Рой, толпа, сеть?
Как написано в «Манифесте акселерационистской политики», «нам необходимо выстроить интеллектуальную инфраструктуру» [298]. Давайте подумаем об устойчивых сетях, которые за счет сильных связей будут распространять прогрессивное знание по всем странам и континентам. Да, мы обязаны строить и представлять и более крупные структуры, однако лавина мешающих этому катастрофических случайностей сегодня, кажется, только растет. Будучи изначально импульсивным, активизм сегодня быстро мутирует в информационную рутину. Проблема заключается не в сознании или ответственности, а в наличии жизнеспособной организационной формы, в рамках которой можно выражать недовольство, что-то выстраивать на ее основе и превращать ее в формы жизни, не завязанные на эксплуатации и масштабном разрушении. Именно с отсылкой к этой проблеме можно объяснить то внимание, которое начали уделять новым политическим партиям вроде «Движения пяти звезд», пиратских партий Швеции и Германии, «Сиризы» в Греции, «Объединенных левых» в Словении и «Подемос» в Испании, равно как и моду на концепты вроде множества, роя, свежую критику горизонтальной организации, коммунизм 2.0 у Джоди Дин и возникающие сетевые политические инициативы, от Wikileaks и Anonymous до Avaaz.
Большинство критических стрел в адрес социальных движений известны, оправданы и предсказуемы. Да, движения вроде Оккупай «растрачивают энергию на процесс внутренней прямой демократии и аффективной самовалоризации, которые превалируют в таких движениях над стратегической эффективностью и зачастую предлагают лишь некий вариант неопримитивистской политики локализма, якобы противостоящего абстрактному насилию глобализированного капитала с помощью шаткой и эфемерной «подлинности», присущей непосредственности сообществ», как об этом говорит «Манифест акселерационистской политики». Эта критика работает в случае с американским активизмом, но не особо отражает ситуацию в южной Европе и на Ближнем Востоке, где коллективные сеансы терапии не являются приоритетом. Активизму же в Северо-Западной Европе требуется меньше консенсуса и больше наполненных противоречиями дебатов. Исключительность его образа жизни имплицитно служит для многих сигналом, что если не принадлежишь к этому племени, то лучше и не пытаться стать его членом. Проблемой движений в рамках Оккупай была не зацикленность на ритуалах принятия решений, а ограниченная способность создавать коалиции. Это была перформативная ловушка: в какой-то момент интенсивность внутренних дебатов и коллективной аффирмации должна была найти внешнее воплощение, чтобы движение начало взаимодействовать с тем, что ей презрительно. Когда активизм продвигает себя исключительно как контркультурный феномен, способность его идей пересекать границу изначального проблемного поля снижается, что в итоге противоречит слогану о 99 процентах.