У киберполитики аналогичная проблема: ей нужно избавиться от своего либертарного и либерального хипстерского образа и политизировать безработные массы молодежи со всего мира, которым не светит кусок гигантской прибыли Google и Facebook, якобы принадлежащих «им» всем. Когда мы дождемся первой пользовательской забастовки, которая потребует положить конец свободному (free)?
Активизм завляет: «Достаточно! Нам надо встать и что-то сделать». В его основе лежит отказ. Просто скажи «нет». Громко кричи, что больше не готов это терпеть. Заяви всему миру, что тебе плевать на них, на тех, у кого власть. Для позитивистского менеджерского класса это трудная задача – они предпочли бы не связываться с шизо-элементом сегодняшнего общества и иметь дело только с разумными и уравновешенными людьми, объединенными в своем желании реализовывать низовые альтернативные инициативы – с идеальными людьми, для которых сопротивление является рациональным выбором, не связанным с телесными или экзистенциальными заботами. В позитивистской картине мира революцией можно управлять так же, как и любым другим событием, где многое зависит от логистики, делегирования и процессов принятия решений (с добавкой в виде неизбежной общественной шумихи). Многие из нас все еще боятся, что любое проявление эмоций в конце концов приведет к сталинизму или фашизму. Бунтарское отчаяние и правда часто приводит к катастрофам и насилию, однако стоит помнить, в таком случае в них всегда оказываются замешаны чужие тайные планы.
Аутопоэзис генеральной ассамблеи [299]
Социальные движения с опытом «генеральной ассамблеи» [300] заявляют о переизобретении демократии. Акцент делается на новых способах достижения консенсуса среди больших групп избирателей, которые физически собираются вместе. Однако такой опыт «генеральной ассамблеи» порождает свой черный ящик, в котором скрывается то, как коллективные решения реально исполняются. Что происходит после того, как внутри «движения без организации» был достигнут консенсус? И, что также важно, как мы будем оценивать этот консенсус после окончания ассамблеи? Когда из-за выселений и тому подобного воодушевленное и при этом выматывающее собрание больше негде проводить, мы легко поддаемся фантазиям о «перформативности» повторяющегося хора голосов, «согласованных действиях тел», о которых пишет Джудит Батлер [301], и об общественном спектакле, состоящем из оживленных ритуалов по принятию решений в ходе публичной ассамблеи. Вместо того чтобы просто критиковать развлекательный аспект сопротивления и симулированную политику медийных постановок, мы могли бы дополнить ритуалы собрания множеством организационных опор, которые укрепляли бы ту структуру, что лежит в основе движения.
Марина Ситри и Дарио Аццеллини отмечают, что «мы видим, как набирает вес идея отказа – отказа, который одновременно является созиданием» [302]. Но каков результат этого созидания? Это – само политическое Событие, манифестация социального, происходящая внутри временных автономных зон и разрывающая монотонные монады повседневности. Событие и является целью, этот чистый акт самоподрыва, когда мы наконец-то живем в настоящем. Вступайте в группу клуба одиноких сердец, джемующую до поздней ночи. Побег от банальности нельзя устроить в одиночку. Освобождение от консьюмеристского настоящего может быть достигнуто лишь за счет коллективного акта, который в своей интенсивности граничит с религиозным раскаянием. Часто поднятые вопросы и выдвинутые требования не являются радикальными – однако их форма должна быть таковой.
Прямая демократия без собственного исполнительного аппарата, каким бы он ни был небольшим, очень легко становится спектаклем, который не влечет за собой никаких последствий. Акцент на горизонтальности становится театральной постановкой. Житель Афин по имени Анестис так вспоминал гигантское собрание на площади Синтагма: «Мы голосовали за множество вещей, но у них всех не было конкретной цели. Мы голосовали против платы за проезд в метро и автобусах, но на следующий день никто не шел по метро и автобусам агитировать людей, чтобы они не платили. Мы голосовали за новую конституцию, да, ха-ха, да мы даже голосовали за отказ выплачивать государственный долг. И что в итоге? Мы поняли, что было слишком много разговоров и практически никакого действия» [303].
Генеральная ассамблея не является зоной, свободной от отношений власти. Как и во всех политических процессах, решающее значение приобретает утверждение повестки, равно как и власть над исполнительным аппаратом. «Необходимость слышать друг друга» является, без сомнения, ценностью в себе, однако это лишь часть истории. Аффективная и основанная на доверии политика собраний создает ощущение социальности, с которым мы не сталкивались в течение многих лет. Демократические практики спонтанно возникающих социальных движений служат в первую очередь для предотвращения появления скрытого и невидимого авангарда внутри них самих. Акцент делается на демократизации движений, которая должна помочь справиться с «подрывными индивидами», мачо-персонажами и «тиранией эксцентриков» [304]. Отсутствующим другим здесь является молчаливое большинство, либеральный мейнстрим – без него четкое разделение на своих и чужих вряд ли возможно. Именно поэтому генеральная ассамблея так сфокусирована на консенсусе – ей надо выйти из тумана. Демократические ритуалы проговаривают очевидное, а не занимаются преодолением фундаментальных различий между соперничающими группами внутри движения, не говоря уже о выполнении какой-либо программы и созданием социально-политической инфраструктуры, которая будет существовать и после того, как прошел экстаз события.
Генеральная ассамблея стремится придать форму общему языку. Собирающаяся группа людей уже является гомогенной, и ей нужно лишь за счет обмена аргументами выяснить, в чем же заключается консенсус. Стоит ли говорить, что это долгий процесс, результат которого не может быть заранее известен. Политика антагонизма, о которой пишет Шанталь Муфф, странным образом не вписывается в эту картину [305]. Главная проблема всех этих процедур по поиску консенсуса – это даже не воспроизводство пустых ритуалов и их новых неизбежных форм исключения, а посылка, согласно которой генеральная ассамблея представляет все общество и таким образом переизобретает демократию в целом. На какой-то миг исчезает летаргия: мы преодолеваем наши прошлые сектантские различия и претендуем на новую позицию большинства. Именно такую надежду транслируют инклюзивный слоган о 99 процентах и популистская риторика партии «Подемос», которая отказывается занимать оборонительную позицию и вместо этого стремится достичь той уверенности в себе, которая необходима для победы [306]. Идея понятна: мы наконец-то двинулись дальше фрагментации. На долю секунды мы видим описанную Деррида «грядущую демократию» прямо перед собой – и не в форме системы, а как действующую демократическую культуру. Однако тезис, что за счет такого краткосрочного коллективного опыта мы реально переизобретаем демократию, остается сомнительным. Что происходит, когда собрания набирают вес – не только в смысле размера, но и в смысле того, что стоит на кону – и после фазы кризиса стабилизируются? Это вопрос совершенного иного порядка, ведь именно в такой момент