агент Б не сказал ничего. Но подумал. И продолжал думать, покуда машина с прицепом не скрылась из глаз: «Таллинн?»
• • •
Б стоял посреди Фредсгатан, осмысляя произошедшее, а Селестина тем временем гнала машину прочь из Гнесты на север, вместе с первым номером на переднем сиденье и по-прежнему дискутирующими Номбеко и номером вторым на заднем. Бензина почти не осталось. Этот сраный долбаный скаредный мудак, чью машину они позаимствовали, ее даже не заправил, возмутилась юная злюка и свернула на ближайшую бензоколонку.
Наполнив бак, она пустила за руль номера первого: все равно ни одного забора, который можно было протаранить, чтобы сорвать злость, на горизонте не просматривалось. Номбеко замену одобрила: и так мало хорошего – везти в перегруженном прицепе угнанной машины атомную бомбу. Поэтому лучше, если у водителя хотя бы будут права.
Хольгер-1 продолжал путь на север.
– Куда мы едем, любимый? – спросила юная злюка.
– Понятия не имею, – сказал Хольгер-1. – Да и раньше не имел.
Селестина задумалась. А что, если… даже несмотря на?..
– В Норртэлье? – предложила она.
Номбеко прервала переговорный процесс на заднем сиденье, уловив по голосу Селестины, что Норртэлье – не просто один из множества других городов.
– Почему именно в Норртэлье?
Селестина объяснила: в тех местах у нее живет бабушка. Предательница классовых интересов, с какими трудно иметь дело. Но с учетом ситуации… Одну ночь в обществе бабушки юная злюка как-нибудь переживет, если остальные выдержат. Кстати, бабушка выращивает картошку, на худой конец сможет выкопать пару клубней и накормить гостей.
Номбеко попросила Селестину рассказать о старушке и получила на удивление подробный и внятный ответ.
Селестина, как выяснилось, не виделась с бабушкой больше семи лет. За все это время они даже ни разу не звонили друг другу. Притом что в детстве она проводила каждое лето на бабушкином хуторе Шёлида, и им, в общем, было там… хорошо (последнее слово далось Селестине не без внутреннего сопротивления, поскольку сейчас, на ее взгляд, все обстояло с точностью до наоборот).
Еще подростком юная злюка заинтересовалась политикой. Она поняла, что живет в мире чистогана, где богатые становятся все богаче, а она все беднее, поскольку отец отказывался выдавать ей карманные деньги, пока она не откажется отказываться вести себя так, как велят они с матерью (например, перестанет их за каждым завтраком обзывать капиталистическими свиньями).
В пятнадцать лет она вступила в Коммунистическую марксистско-ленинскую партию (революционную) – отчасти из-за слова в скобках: оно влекло Селестину, хоть она толком не знала, что за революция ей нужна, против и ради чего. А отчасти потому, что марксизм-ленинизм вышел из моды. Левых образца 1968 года потеснили правые образца восьмидесятых, которые даже изобрели собственный Первомай, хотя трусливо перенесли его на четвертое октября[3].
Называться революционеркой и бросать вызов моде Селестине очень нравилось, к тому же это была полная противоположность всему тому, что отстаивал отец. Он же директор банка, а значит, фашист. Селестина мечтала, как они с товарищами ворвутся под красными знаменами в папин банк и потребуют выдачи Селестине карманных денег не только за текущий месяц, но и за все пропущенные, причем с процентами.
Но стоило ей предложить на собрании, чтобы местная ячейка КМЛП (р) отправилась в отделение «Хандельсбанка» в Гнесте с целями, примерно соответствующими вышеизложенным, как ее сперва освистали, потом затравили, а потом исключили. Партия занималась делом – помогала зимбабвийскому товарищу Роберту Мугабе. Добиться независимости Зимбабве уже удалось. Оставалось построить однопартийную систему. В таком контексте ограбление шведского банка ради карманных денег одного из членов партии выглядело делом не первой очереди. Председатель местного отделения обозвал Селестину лесбиянкой и выставил за дверь (в то время для марксистов-ленинцев хуже гомосексуалов не было никого).
Исключенной из рядов совсем еще юной злюке пришлось сфокусироваться на том, чтобы окончить среднюю школу с как можно более низкими баллами по всем предметам, к чему Селестина, назло родителям, приложила немалые старания. Например, эссе по английскому она написала по-немецки, а на экзамене по истории заявила, что бронзовый век наступил 14 февраля 1972 года.
На другой день после выпуска она положила аттестат на письменный стол отца, распрощалась с родителями и уехала к бабушке в Руслаген. Те не возражали: дескать, поживет месяц-другой и вернется. Все равно с такими баллами ни о какой приличной гимназии[4] думать не приходится. Да и о гимназии вообще.
Бабушка, которой тогда стукнуло шестьдесят, упорно продолжала возделывать картофельное поле, доставшееся ей от родителей. Селестина помогала как могла, потому что крепко любила свою бабушку. Пока не взорвалась бомба (да простит нам Номбеко эту метафору). Как-то вечером у камелька бабушка призналась, что вообще-то она графиня. Прежде Селестина и слыхом об этом не слышала. Какое предательство!
– То есть? – искренне удивилась Номбеко.
– Ты же не думаешь, что я стану якшаться с классом эксплуататоров? – воскликнула Селестина, вернувшись в более привычное для Номбеко расположение духа.
– Но это же была твоя бабушка? В смысле, она и сейчас твоя бабушка?
Есть вещи, которых Номбеко не понять, ответила Селестина, и хватит об этом. На другой день она сложила сумку и хлопнула дверью. Деться ей было некуда, и несколько раз она ночевала в котельной. Потом встала в пикет напротив папиного банка. Познакомилась с Хольгером-1. Республиканцем, чей отец, младший почтовый служащий, посвятил всю жизнь борьбе за идеалы и пал в этой борьбе. Что может быть прекраснее? Она влюбилась в него с первого взгляда.
– А теперь ты все-таки готова вернуться к бабушке? – спросила Номбеко.
– А у тебя, блин, есть другие предложения? Притом что у нас в прицепе лежит твоя сраная бомба? Лично я с куда большим удовольствием поехала бы в Дроттнингхольм и взорвала эту хрень перед королевским дворцом. Хоть сдохла бы красиво!
Чтобы истребить монархию, а заодно практически все остальное, подумала Номбеко, незачем ехать сорок километров до королевского дворца: это можно сделать дистанционно. Чего она, впрочем, советовать не стала, а похвалила Селестину за идею насчет бабушки.
– В Норртэлье! – скомандовала она и вернулась к прерванной беседе с Хольгером-2.
Чтобы не дать агенту Б найти их снова, второй номер и Номбеко решили замести следы – впрочем, это еще вопрос, кто кого нашел на сей раз.
Первому номеру следовало прекратить работу в Бромме. И больше не появляться по месту регистрации в Блаккеберге. Короче, последовать примеру брата и постараться существовать как можно меньше.
Перестать существовать в этом смысле порекомендовали и Селестине, но та уперлась. Осенью новые выборы в риксдаг, а там и референдум о вступлении в Евросоюз.