Дедушка Ма не подведет, да! Успеем на корабль. Дедушка Ма в Фучжоу всю жизнь прожил. Через рынок не поедем — застрянем. Дедушка Ма короткий путь знает, прямо в порт, да. Раз-два, трубку выкурил, и уже на месте… Люй, бездельник, ты куда запропастился?! Кто за тебя вещи таскать будет — дедушка Ма, да?!
Возчик попался говорливый. Болтал он без умолку, с манчжурским акцентом, и не забывал дымить трубочкой, набитой ядреным табаком. У дедушки Ма сегодня был праздник. Богатые дураки-лаоваи, не торгуясь, согласились заплатить вдвое против обычной цены. И погода с утра хорошая — поясницу на дождь не ломит. И внучка замуж выходит. Жених — ученый сюцай, на службе; не рыбак, провонявший сардинами…
Отчего ж не радоваться, да?
— Люй! Люй, ежа тебе в штаны! — даже ругаясь, дедушка Ма скалил в ухмылке три оставшихся зуба. — Тебя что, собаки съели?!
— Не съели. А вы б, небось, рады были, дедушка Ма?
Хмурый с похмелья Люй объявился на веранде, неся два тяжеленных чемодана. При каждом шаге грузчика в чемоданах глухо звякало.
— Осторожней, любезный! Там хрупкие вещи…
— Наш фарфор — самый лучший, да! — восхитился дедушка Ма. — Все везут. У других такого нету. Дикари, из ладоней пьют, да…
И выпустил клуб дыма, обратив в бегство рой комаров.
Фарфор в багаже действительно имелся. Но беспокоился Эрстед из-за бутыли с серной кислотой. Однако от пояснений благоразумно воздержался.
Телега с бортами, плетенными из ивовых прутьев, напоминала корзину на колесах. Ее нагрузили с верхом — баулы, тюки, саквояжи… Каурая лошадка косилась на поклажу без одобрения. Тащи все это барахло, ежа вам в штаны! Ее пегая товарка с философским равнодушием взмахивала хвостом, гоня слепней с крупа.
— Это все, господин?
— Да.
— Поехали?
— Сейчас…
Эрстед ждал. Он надеялся, что китаянка в последний момент передумает и останется. Нет, дочь наставника Вэя объявилась в дверях — шаровары цвета спелых оливок, куртка расшита белыми лотосами. Плоская шапочка, шаль на плечах… Женский наряд? Мужской?
Девушка забросила свой тючок в общую кучу багажа.
— Тоже едешь, красавица, да?
Пин‑эр не удостоила возчика ответом. Ловко запрыгнув на задок телеги, она устроилась поудобнее, свесив вниз ноги.
— Лошадкам тяжело будет, — пожаловался дедушка Ма. — Вещей много, людей много. Девица села, господин сядет, Люй сядет… Очень тяжело, да!
Возчик намекал насчет доплаты. Но его поползновения разрушил подлец Люй:
— А я пешком пойду. Не бойтесь, дедушка, не отстану…
Дедушка Ма собрался было в расстройстве душевном обложить недотепу — в четыре благородные истины, в тридцать шесть небес, в сто восемь храмов… Но тут из-за дома выехал князь Волмонтович — в черном костюме, в темных окулярах, на вороном жеребце, взятом напрокат — и возчик вместо проклятий забормотал молитву.
Едва Эрстед забрался в телегу, сев рядом с Пин‑эр, дедушка Ма хлестнул лошадей, причмокнул, и повозка тронулась.
— Вы уверены, что хорошо все обдумали? — без надежды, просто, чтобы не молчать, спросил датчанин.
Пин‑эр кивнула.
— А как же ваш отец? Брат? Семья?
Китаянка изобразила, будто что‑то пишет, и махнула рукой туда, где, по ее мнению, находился Пекин. Письмо, значит, им отправлю. Когда-нибудь.
— Тогда молчите, — Эрстед вздохнул. За всякое доброе дело в итоге приходится расплачиваться. Мало ему было Волмонтовича… — Помните: вам опасно разговаривать!
Вчера он поделился со спутниками «акустической» догадкой. По всей видимости, жизненные флюиды девушки не до конца «растворили» ину-гами. В итоге Пин‑эр уподобилась заряженному ружью. Его носят за плечом — или прицеливаются и спускают курок…
«Курком» оказался звук голоса.
Эрстед-старший проводил серию опытов, ища связь между звуковыми и магнитоэлектрическими явлениями. Кто ж знал, что гипотеза косвенным образом подтвердится в Фучжоу? Высокий, певучий голос китаянки вступал в резонанс с колебаниями флюида — и активизировал «призрачную» составляющую. Но ошейник из алюминиума сохранял ясность сознания Пин‑эр. Даже в первый раз, потрясена метаморфозой, она быстро восстановила контроль над телом. Когда же «собака» залаяла — низкий, басовый звук вновь гармонизировал потоки ци, вернув девушку в естественное состояние.
«Возможно, — размышлял Андерс, — со временем флюид ину-гами окончательно „рассосется“. Или девушка научится говорить баритоном, как князь. Или мой брат найдет решение: комбинации воздействий, успокоительные препараты, свет, звук… Но пока рекомендация одна: молчание. Если, конечно, мы не хотим лишний раз будить спящую собаку…»
Выслушав приговор, китаянка ни капельки не огорчилась. Она села за стол и начала писать. Эрстед не лучшим образом разбирал иероглифы. Но главное уяснил: Пин‑эр отказывается вернуться в Пекин. Отныне она — слуга Эрстеда. Куда бы тот ни отправился: хоть на край света.
«Мастер спас недостойной жизнь. Теперь моя жизнь — ваша. Стать рабыней мастера — великая честь…»
В ответ на все увещевания — только рабыни нам не хватало! — Пин‑эр улыбалась. В конце концов, утомившись, Эрстед в приказном порядке отправил девицу спать. И отвел душу в ругательствах, не стесняясь присутствием князя.
— Удивительная женщина! — резюмировал Волмонтович.
Несмотря на свое восхищение китаянкой, князь до утра не смыкал глаз, охраняя друга. Случается, заряженные ружья стреляют в самый неподходящий момент. Однако ночь прошла спокойно.
— Как мы проведем ее на «Сюзанну»? — за завтраком выдал Эрстед последний аргумент.
— Деньги, друг мой, — князь хорошо знал жизнь. — Деньги вертят миром, как хотят. К счастью, вы не стеснены в средствах. И при желании можете вывезти из Китая хоть сотню девиц. Откроем бордель в Вене…
О да, князь знал жизнь.
Лошадки мерно трусили по улочке, ползущей под уклон.
Уже чувствовался запах реки Миньцзян — в ее устье, там, где река впадала в Восточно-Китайское море, располагался порт. Прощай, Поднебесная! Индийский океан, мыс Доброй Надежды, Бискайский залив, Ла-Манш; три-четыре месяца морской болтанки, девятнадцать тысяч миль до Гавра, и — встречай нас, Европа!
Дом, милый дом…
Чихнув, Эрстед достал карманный хронометр. Время до отплытия еще есть. Можно не торопить дедушку Ма, любуясь окружающими видами.
Окружающие виды радовали не слишком. Телега, подпрыгивая на ухабах, катила по дороге, скукожившейся от сознания собственного ничтожества. По сторонам теснились лачуги, крытые соломой и камышом. Заборы зияли черными прорехами. Из дыр на чужаков пялились любопытные глаза: псов и людей.
Люди молчали. Шавки время от времени тявкали.
Лучше бы через рынок поехали! Напоследок хотелось праздника. Если не торжественных проводов, то хотя бы веселой суеты и гомона. Ничего, доберемся до порта — будет нам и суета, и хрен с перцем, как выражается Волмонтович!
Все лучше, чем это захолустье.
Огибая индийскую смоковницу, похожую на зонтик, дорога круто вильнула. За поворотом обнаружилась пагода — дряхлая и облезлая. Телега, переваливаясь с боку на бок, вползла во двор — сквозь ворота, распахнутые настежь — и вдруг остановилась. Князь обогнал повозку и осадил вороного, мрачен как туча.