то, что однажды в Хортнафьорде, на юге, Лаурус напился-нагулялся и заснул на моховине. Когда утром он проснулся, то увидел в небе кита: возле берега парил Граф Цепеллин, летящий в Рейкьявик, а оттуда через океан на запад. Если верить тому рассказу, этот молодой человек так перепугался, что убежал в сарай и пришел в себя только после того, как жители хутора какое-то время подразнили его. Это событие так запало Лаурусу в душу, что после этого он поклялся положить конец собственной простоте. Он стал читать все о науке и технике, что только подворачивалось под руку, восхищался ученостью и учеными, на какое-то время стал вхож в Гимназию Акюрейри, мыл там полы и чистил картошку, но его выгнали, узнав, что он тайком пробирался на уроки латыни. Затем он странствовал по всей Исландии, украл студенческую шапочку на хуторе в Главной долине, а потом по пути на Озёрный мыс познакомился с норвежцем физиком и уверовал в теорию относительности. После этого он ходил-бродил по разным селениям и проповедовал фермерам учение Эйнштейна – без особого успеха. Такие теории могли работать на континенте, а в Исландии вещи были не относительными: мороз всегда оставался морозом, ураган – ураганом, и путь через хейди – длиной в шесть часов, неважно, относительно ли скорости ветра или земли.
– А не трудно было пройти весь этот путь, да еще при такой погоде?
– Ну, мне помогло то, что я все время шел против вращения земли, по-моему, почти все время.
И все же Лаурус был вовсе не докучным гостем: он был многоопытным бродягой и владел искусством испытывать терпение окружающих всякими затеями и объяснениями, заставлявшими собеседника потом целыми неделями ломать голову. «Земля обращается вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду, то есть 108 000 км/ч. А вот Гейри ездит на своем молоковозе не быстрее 50 км/ч. И все же нам не кажется, будто она, то есть Земля, куда-то спешит. Нам кажется, что Гейри едет быстрее. Вот видите, как все относительно!» Но самым причудливым, пожалуй, была его «всеобщая теория», – своего рода доморощенное толкование и продолжение теории Эйнштейна. «Сейчас ничто уже не такое, как раньше. Мы все куда-то движемся». И сельский люд молча глазел на этого странника у себя на кухне – люд, который в последний раз выезжал со своего хутора летом 38-го года, чтоб посмотреть на приезд короля в торговый городок[84]. Он наверняка был ужасно проницательным, этот Студент! «Я – не я, я всегда движусь от себя к себе. Смотрите: я иду от Лауруса и становлюсь перед Лаурусом. Сейчас я Лаурус, а через несколько минут стану Лаурусом, а тот Лаурус, которым я являюсь сейчас, тогда будет Лауруса. И это Лауруса – мое старое “я”, Лаурусом – новое, а Лау-рус – всего лишь транспортное средство, которое транспортирует меня из пункта А в пункт Б. На самом деле нас не существует, мы находимся в вечном становлении. Жизнь – одно большое движение. Движение множества», – завершал он и щурил глаза, оскла-бясь желтой кроличьей улыбкой. Йоуфрид поймала себя на том, что до сих пор неровно дышит к этому человеку, – через столько лет. Пусть он потрепан и сгорблен, но пахнет от него все еще приятно, и он такой умный. Может, ум пахнет, как крупа саго?
Постепенно Лаурус стал известен в окрестных поселениях под именем Лаурусом. Когда все постепенно сошлись на том, что он не нахлебник, а редкая птица, все стали больше радоваться визитам этого Лаурусома: «Ух ты, к нам наш относительщик пожаловал!» Хроульв, как и во многом другом, был здесь исключением. Он не выносил всякой бредовой чуши.
Они стояли втроем у нефтяного бака: приемный отец, отец и сын; они только что сообща перекачали в него все содержимое двухсотлитровой бочки, – когда этот Эйнштейн высокогорных пустошей принялся растолковывать им относительность силы тяжести:
– Если мы, например, возьмем этот камень, Хроульв… Смотри-ка. Если я его отпущу, что будет? Вот! Он упадет на землю. Тебе кажется, будто он падает.
– Кажется? – фыркнул фермер, а подросток быстро посмотрел на него из-под насупленных бровей.
– Да, тебе кажется, будто он упадет на землю. Только это не так, ну, смотри, на самом деле это Земля движется навстречу ему. Потому что Земля летит в космосе и вокруг Солнца со скоростью ста тысяч километров – и сама подлетает к нему. А камень никуда не движется.
– Да, нам крупно повезло, что она летит не в другую сторону, – сказал фермер, взял пустую бочку и унес в коровник.
Вот в чем состояло неудобство жизни в дальней долине: трудно прогнать гостя со двора. И не было заведено, чтоб путники платили за ночлег. Неписаный закон в Исландии на протяжении тысячи лет: всем, кого занесло на хутор, полагались пища и кров. Никто не хотел наживаться на непогоде. Все держались вместе и спали вместе. Но за горой уже поджидали асфальтоукладчики, которым предстояло освободить исландцев от необходимости несколько раз в год демонстрировать подобную любовь к ближнему. Но в Хельской долине гости были, конечно, не таким стихийным бедствием, как в Болотной хижине, стоявшей на своего рода перекрестке: последний хутор в Восточноречной долине, а по самой этой долине проходил путь с Косы на север страны. При этом там постоянно кто-нибудь проходил или проезжал. Каждую вторую осень охотники на куропаток и оленей отступали в эту долину под внезапной атакой небес и своим пением, сопровождавшимся возлияниями, навевали на хуторян бессонницу. Инспекторы сельской жизни регулярно макали здесь свой кусок сахара в кофе, вероятно, даже чаще, чем где-либо, из йоурнических побуждений. Однажды к ним на целых две недели свалился охотник на лис с пулей в ноге, а однажды на хутор занесло из черной пурги раскрасневшегося, вконец одичавшего человека, который целые выходные лаял у них по-собачьи. Но самыми неудобными гостями для фермера были иностранные ученые, геологи да физики со своими дурацкими рюкзаками, которые ничего не брали, кроме кипятка. Ну что за невоспитанность – расставаться с хозяевами голодным! – бормотала старуха, унося куски рулета обратно в кладовку. «Хух! Они смахивают на крыс, едят вроде мышей и по стране ползают наподобие вшей».
А вот теперь – Лаурусом, старый черношапочник, у которого тело уже стало таким относительным. Хроульву вообще не хотелось разговаривать с ним и даже слушать, но в эту Страстную неделю плюс еще четыре дня, пока Студент жил у них, фермер старался по возможности задействовать этого обормота на работах, которые надо было выполнять вдвоем или втроем.