с такой силой, что тот летит в своих городских туфлях прямо в скользкий сток для навоза и теряет равновесие, падает туда и выставляет вперед левую руку: кисть полностью погружается в кучу навоза. Правой рукой он хватается за хвост первой попавшейся коровы и пытается подняться, но снова поскальзывается и выпускает хвост. Корова ревет и выгибает спину, извергая весь свой страх на агронома. Эйвис, стоящая за ревущей коровой, пунцовеет от смеха, но пытается прикрыть лицо ладонями. Хроульв ни на что не обращает внимания и продолжает сгребать навоз. Баурд кое-как поднимается на ноги, весь побагровевший, трясет мокрыми грязными руками, ругается: «вот зара…» – и скрывается в молочной; оттуда слышно, как открывают кран и пускают воду. Сыр стоит за дверью: он заложник и не может сдвинуться с места. Хроульв сапогом захлопывает дверь у него под носом и продолжает сгребать. Шоферы спокойно стоят во дворе и наблюдают, как нечистоты летят на навозную кучу.
– Ты видел? Там грузовик приехал! Два грузовика!
Грим запыхавшись вбегает по лестнице и вместе со мной выглядывает в окно.
– Что они собираются делать?
– Резать.
Я произношу это с той же тяжестью и грустью, которые переполняли меня каждый раз, когда я спускался по лестнице в издательстве с незаконченной рукописью в руках, после того как Эйнар Аусгейрссон, мой терпеливый и всегда наблюдательный редактор, вычеркивал два месяца моей жизни. «Разгон очень хороший, но надо резать». Два месяца в трехзвездочном отеле! Это же большие деньги. И слов так много! Все мои словечки-овечки.
– Резать? Овец?
– Да. Для твоего отца это такой удар.
– А почему?
– Они больны аденоматозом. Это опасная болезнь, которая может перекинуться и на другие хутора. Поэтому их придется забить.
– А что за болезнь?
Что-то типа овечьей простуды, а точнее – болезнь легких.
– Они простудились? Оттого, что их недавно остригли?
Я смотрю на него. Восьмилетний светлоголовик с новехонькими кроличьими зубами. Через год он опубликует свой первый рассказ.
Мы видим, как Баурд, вне себя от злости, выходит из молочной в светло-коричневой рубашке с закатанными рукавами, держа мокрую куртку в руках, загоняет мальчишек в машину, сам садится за руль и едет вниз, в болото. Кобелю наконец удается окончательно подмять Мордочку под себя, он быстро насилует ее, а затем как молния устремляется вдогонку за джипом по колее. Мордочка одно мгновение колеблется и смотрит ему вслед: не побежать ли и ей? – а затем замечает, что хозяин вышел из коровника, и, поскуливая, устремляет взгляд на него. Хроульв провожает глазами автомобиль, а затем смотрит на шоферов, которые стоят во дворе, скрестив руки. Они ему знакомы.
– И это, по-вашему, работа?
Затем он входит в дом, а собачка за ним. Из коровника появляется Сыр, и выражение лица у него весьма плесневое.
Что делать вождю, если его народу грозит уничтожение?
Хроульв заперся в овчарне и почти весь день сидел там. Кроме трех баранов-производителей у него там кормились две годовалые ярки, последняя овца, которая уже несколько дней грипповала, и двое ее ягнят. Это была Харпа. Овчарня располагалась чуть к югу от дома: красивое строение, и все же недостаточно просторное, чтоб вместить человеческую злость. Вокруг нее тун был красным.
Овцы разбрелись по всей территории вокруг хутора, за озером и высоко на горных склонах, и на то, чтоб собрать их, ушел весь день. К вечеру они все уже были на платформе грузовика и отчаянно блеяли. Недавно остриженные, тощие на вид. Более двухсот человек, предназначенных к отправке в газовые камеры, под дружелюбной исландской версией немецкой свастики. Эйвис слегла на чердаке с какими-то коликами в животе, что бы это ни было, а мы с Гримом все лежали у окна и наблюдали, как уставшие от беготни пастухи перекрикиваются, а потом садятся по машинам. Шотландский кобель описал последний круг вокруг грузовиков и для верности помочился на десять колес.
Старуха из кухни зовет внука, и он упрыгивает вниз по лестнице. На верхний этаж доносится запах выпечки. Я поворачиваюсь к Эйвис, которая смотрит на меня из-под одеяла сквозь полуприкрытые веки.
– Ты себя плохо чувствуешь? – спрашиваю я.
– Да.
– Да! – отвечаю я, лишь бы не молчать, и присаживаюсь на кровать Хроульва. Честно признаться, ума не приложу, как мне быть. Снизу, сквозь открытый лестничный проем, я слышу Баурда со товарищи: все они вдруг зашли на кухню. Проголодались, болезные.
– Не желают ли любезные гости немного оладий и кофе? – слышу я старухин голос. Эта добрая душа добра со всеми, она выше всего. Они благодарят и совершенно явно занимают места.
– А где Тоурд? Он не будет, что ли? – спрашивает один из них.
– Нет, – жестко и решительно отвечает Баурд.
– Хорошие у тебя оладьи, – раздается чей-то голос.
– Да, и кончаются быстро. Когда их такие работяги, как вы, глотают.
– Бабушка, а можно мне одну? – спрашивает мальчик.
– Э, нет, ступай-ка ты пока наверх, пусть люди поедят, они же устали, овец нам загоняли.
Хроульв вышел из овчарни. Он слышал, как они заводили машины и отъезжали. Весь караван стоял в ложбине у дома; он остановился там, когда мальчик подбежал ему наперерез и пригласил всех на оладьи.
Фермер прошел к дому через тун, тяжело ступая. Тут он услышал блеяние и заметил машины. Они стояли там, словно фыркающие кони под низким серым небом за домом, и из них шел черный выхлопной дым. Фермер остановился и бросил быстрый взгляд на озеро. Оно было серым и неспокойным. Там на дне лежали кости его сына. И вдруг он задумался: а не достать ли их оттуда? Раньше такое не приходило ему в голову. Похоронили они пустой гроб – истеричная глупость! – а пастору ничего не рассказали. Пустой ритуал, и охота была на него время тратить! Причем в самый погожий день лета, хух! «Сам решай, что тебе делать. Придешь на похороны, если не сочтешь за труд», – сказала тогда Йоуфрид с редкой решимостью. Он был против этих похорон, но все равно на них пошел. Сидел там над пустым гробом. Это была просто намешка над таким выдающимся мальчиком. Маленький рыжеволосый Хейдар с лицом отца с неподдельным интересом ухаживал вместе с ним за овцами уже на четвертом году жизни. В десять лет он был уже состоявшимся фермером и собирался к озеру посмотреть, что случилось с овцой: там над дальним заливом он видел трех воронов. Он никому ничего не сказал, просто хотел показать отцу, какой он понимающий: надо спасти овцу. Старуха, Душа Живая, последняя видела, как он с