слетел юристский вид. Из-под него доносилось громкое пуканье. Тоурду стало противно стоять так долго возле человека, справляющего большую нужду, и он побрел на каменистую пустошь и там закурил сигарету. Недалеко от него хельскисерая хейди сливалась с туманом, и семь ржанок истерично голосили на окрестных валунах. Он выпустил табачный дым и оглянулся в сторону машин. Возле джипа все еще был Сыр, а между грузовиками, выпускающими сизый дым, он увидел обоих шоферов, которые тоже присели на корточки по обеим сторонам дороги. Пятеро взрослых мужчин – которых ни с того ни с сего пробрал понос. Овцы на платформе успокоились, а из закрытой фуры с голубой свастикой все еще доносилось громкое кишечное блеяние, и вокруг всего этого слепился из тумана круглый септик четыреста метров в поперечнике.
Тоурд стоял на каменистой почве и морщил лоб и лохматый чубчик над ним, словно худосочная американская кинозвезда, и ухмылялся, показывая желтые от табака зубы, сделал последнюю затяжку, и отшвырнул сигарету, и снова пошел к дороге, держа руки в карманах. Он остановился на обочине и стал звать между машин сквозь блеяние:
– Вас укачало?
– Оладьи проклятые! – только и успел прокричать в ответ один из шоферов, а потом схватился за живот и стал ловить воздух ртом. Тоурд отвернулся и стал смотреть в голову каравана: в глаза ему бросился широкий зад Сыра. Белоснежные ягодицы красиво сияли среди холодной серой пустоши, и на дорогу из-под них извергался понос, жидкий, как моча.
Тоурд отвел глаза, отвернулся и стал смотреть в сторону грузовика с платформой. Постояв так некоторое время, он пошел, держа руки в карманах, пешком: домой, в Хельскую долину.
Глава 21
Фридтьоув обличал меня в гомосексуализме. Он полагал, будто в половой жизни я с ним по одну сторону баррикад. Что и говорить, блистательная карьера. И странное влечение. Может, он за что-то мне и мстил, – но надо же додуматься такое ляпнуть! Разумеется, я никогда не слышал, как он сам об этом говорил: мы не общались с тех пор, как расстались в «Трактире» в тридцать девятом – но до меня доходили об этом слухи. До меня трижды доходили слухи. Сплетни любителей лезть не в свое дело. Клевета кляузников. В третий раз она сопровождалась кошмарной историей о том, будто у повесы Фридтьоува лежит в ящике стола неизданная рукопись – своего рода автобиография покойного Гардара Хольмстейнссона, открывающая голую «правду». Наверняка это какие-нибудь «откровенные описания» нашего с Гардаром сожительства в рейкьявикском пансионате в начале Великого кризиса. Какой кошмар!
Гардар Хольмстейнссон был моим хорошим другом, одним из самых интересных людей, которых породил наш век. Он, как и я, был родом с востока страны, из Эльфуса, и мы тотчас подружились в те две зимы, которые я проболтался в Рейкьявикской гимназии. Двое одиноких деревенских парней, каждый в своей чердачной каморке на Скоулавёрдюхольте[85]. Гардар ушел из гимназии вскоре после меня, но причиной у него была не потребность в писательстве. Просто он был слишком большим жизнелюбом для того, чтоб учиться, и в следующие годы он работал то там, то здесь и сделался своего рода «городской душой»: был центром всей светской жизни столицы в годы около 1930-го. Дольше всего он проработал в сигарной лавке Хефнера на улице Эйстюрстрайти, а после войны уехал из страны и долго жил в Копенгагене, затем в Германии и, наконец, возле озера Лугано в Швейцарии, где я навестил его незадолго до его кончины году, помнится, в 1974-м.
Именно благодаря ему я узнал ту истину, что те, кто интереснее всех рассказывает истории на званых приемах и в барах, обладают наименьшими способностями излагать их в печати. Им нелегко доставать слова из рукава. Ведь Гардар превосходил нас всех своим талантом рассказчика, умением создать образы и стиль, когда в кругу друзей давал волю красноречию. Я предлагал ему начать писать, был уверен, что у него есть задатки литератора. В конце концов он согласился и показал мне рассказ. «Бессонный пруд». Это был самый причудливый и манерный текст, который мне довелось прочитать в те дни. Больше у нас о нем речь не заходила.
Гардар был первым в нашей стране гомосексуалистом, как это тогда называлось, и в этом плане опередил свое время: это было за много лет до того, как такая сексуальная ориентация распространилась. Честно говоря, мы все восхищались его мужеством. Нам казалось – он одной лишь своей походкой придает нашей дождливой деревне налет великосветскости. Конечно же, быть единственным заявленным геем в Исландии – это так одиноко, и тем не менее я знал, что многие, кто был в курсе дела, заворачивали к Гардару в сигарную лавку, так что он не все ночи проводил в одиночестве. Однажды он рассказал мне об этом и показал свою обширную секс-бухгалтерию: «Гюсси – 47 раз, Нолли – 3-жды, Ханс Женатик – 125 раз (70 спереди, 23 сзади, 32 сос.)». Я никогда не мог понять, откуда у геев такая большая потребность протоколировать свои постельные похождения, и, честно признаться, заохал, услышав, какое невероятное количество людей они способны пропустить через себя. Известные американские писатели хвастались, что за несколько лет до войны лишили невинности 5000 юношей. Они погубили такое же количество людей, что и атака на Пёрл-Харбор.
Они звали его Прожигардар: он одевался и выглядел как настоящий прожигатель жизни. Они подразумевали это в уничижительном смысле, но он это принял. Таков был Гардар. Непобедимая душа. Жизнерадостный милый юноша. Он не присягал исландской повествовательной традиции рассказывать о чудаках и чуда́чках, а больше тяготел к тому, что потом назвали импровизацией. Он быстро подмечал комическое в любых обстоятельствах и всегда реагировал на них с юмором. Я с тех пор не встречал никого, кто бы так веселился от всего, что подкидывала ему жизнь. Я застал его в лавке весело болтающим с замызганным великаном-табачником с севера, а в следующий заход он пел рекламные куплеты для трех серьезных и весьма чеховских сестер с Болот, которые хотели порадовать старика-отца ящиком «Преподобного Бьяртни с Вога»[86].
Коль штуки в ширинке бездарны
И ночи с каргой не угарны, —
Тогда престарелые парни
Все тешатся с пастором Бьяртни.
Сестры слабо улыбались.
Он был бесподобен. Слишком качественно сделан для наших убогих лачуг. Он тянулся к «kultur», словно цветок к свету. Смеялся над бескультурьем наших соотечественников и над тем, какие деревенщины наши так называемые