а вот телега – ни в жизнь, так что, если нужно везти груз, река к твоим услугам. Вот только вверх по течению баржи сами плыть не умеют. Казалось бы, запрячь конягу и в ус не дуть, ан нет! У этих людей их лошади – не то божества, не то самая большая драгоценность в жизни. Под седлом ходить – ходят, а о том, чтобы, скажем, в арбу её впрячь – и думать не смей. Тем более – в баржу… И лошадь оскорбишь, и себя опозоришь до седьмого колена, словом, полная катастрофа духа. К счастью, кому-то хватило ума придумать выход: раз лошадь нельзя – запрягай людей…
Замолчав, Рад развязал тесёмки у ворота рубашки и раскрыл его – поперёк его плеч и груди шла отчётливая горизонтальная полоса. Памяти Лексия понадобилась секунда, чтобы высветить с детства знакомое репинское полотно, и у него по спине пробежал холодок: да это же след, натёртый лямкой…
– Скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду ходить в бурлаках – я бы посмеялся… Описывать те дни не стану. Всё равно не смогу, ты знаешь, для того, чтобы это передать словами, нужно быть поэтом. Ещё и, чего доброго, гением… Не подумай, обращались с нами вполне сносно. Как с рабочим скотом. Кормили, потому что у голодных нет сил… Если кто-то упрямился – били, конечно, но с умом, чтобы не покалечить, хозяин же деньги за нас платил. Хотя нет, скорее, выменял за что-нибудь, степняки до сих пор всё больше обменом… – Рад допил последний глоток из свей кружки и поморщился от горечи – а может, и не от неё. – Знаешь, что было хуже всего? Не мочь говорить. Уж не знаю, кем меня считали другие, то ли глухонемым, то ли сумасшедшим… Жестами объяснялись кое-как, но, господи, какая же пытка – слышать живую речь и не понимать!.. – он закрыл глаза и, запрокинув голову, сделал глубокий вдох. – Думал, с ума сойду. Или умру раньше.
Ливень стучал по ткани палатки, просясь внутрь погреться. Лексий слушал его жалобы и пытался представить себе, каково это – шесть долгих месяцев не обменяться ни с кем ни словом. Вариться в собственном соку… Умирать от одиночества за бесконечной изнурительной работой посреди чужого мира без надежды вернуться в свой. Вообще без всякой надежды.
Ох, Айду.
– И как? – выдохнул он. – Как же ты?..
Рад усмехнулся, но как-то криво, подняв лишь один уголок губ.
– Ну, милый мой, сам знаешь: ко всему подлец человек привыкает… Читал Шаламова? Это что-то сродни –отучаешься думать о глубоком и загадывать дальше, чем на завтра… – он пожал плечами. – А куда было деваться? Разве что в реку эту, по которой баржу тащили… А что? Иные прыгали. Другим потом доставалось за то, что не углядели, и хозяин понёс убытки…
Лексий не знал, не хотел знать, чего стоит другу это подобие спокойствия – и что за ним кроется.
– К весне я совсем запутался во времени, – продолжал Рад. – В Степи, там ведь ни зимы, ни снега, ничего… И вот вдруг в один прекрасный день слышу: русские слова! Клянусь, я уже подумал было, что наконец помешался, ан нет – не показалось, кто-то и впрямь говорил по-нашему… Вот только отвечали ему почему-то по-степняцки. Тут я тебя, конечно, вспомнил – тебя и твой медальон… Подслушал и выяснил: хозяин баржи взял на борт пассажира, торговца, ведущего крупные дела с Шенем. Ну, а тот то ли не доверял толмачам, то ли тратиться на них не хотел… Вспомнить смешно: я сначала вообще не понимал, что он там говорит, просто слушал. Знаешь, так, как… пьют, умирая от жажды, из чудом найденного в пустыне родника – как дышат, когда выныривают, едва не утонув…
Он устало провёл ладонью по глазам.
– Как-то раз, когда нам позволили остановиться на отдых, я случайно увидел издали, как он хвастается кому-то своим кольцом… и, когда снимает его с пальца, я перестаю его понимать. И тогда я вдруг даже не решил, а как будто заранее увидел, что я сделаю… потому что иначе это была бы смерть, – он помолчал. – И сделал. Ночью как-то сумел пробраться на борт, найти того торговца и забрать кольцо. Вот это самое, – он показал правую руку с тонким обручем кольца на мизинце. – На другие пальцы не подходит, кочевники – они ребята маленькие…
Лицо Рада потемнело.
– У того не было против меня шансов, – сказал он. – Точно не в одиночку. Когда он попытался кричать, я выбросил его за борт. Не знаю, что с ним стало. Наездники они знатные, а вот пловцы…
Он сделал небольшую паузу и как-то рассеянно заметил, глядя в сторону:
– Знаешь, так уж вышло, что это был… не последний мой степняк, но я всё равно как сейчас помню. Ни одного другого не помню так, как его…
– А дальше? – почти шёпотом спросил Лексий.
Рад передёрнул плечами.
– Отступать было некуда. Хозяева судна хватились бы пассажира… Я не придумал ничего лучше, чем поднять товарищей по несчастью. Знаешь, пока я с ними говорить не мог, никак не понимал: почему они, чёрт возьми, не упрутся всё разом и не восстанут? Степняков на барже можно было бы просто задавить числом, только вот никто не пробовал. Привыкли заранее думать, что не выйдет, понимаешь? Все ведь говорят, что от степняков сбежать невозможно – вот они и смирялись… – он тряхнул головой. – На меня поначалу посмотрели, как на идиота. Ну, и рты пооткрывали, что вообще заговорил… Потом ничего, уразумели, к чему я веду. Боялся, что они не решатся, но, видать, не один я был сыт по горло. Мы устроили бунт; степняки так удивились самому факту, что всё вышло даже проще, чем я ожидал. Или, может, мне теперь так кажется, я… был сам не свой, плохо помню тот день. Нам повезло оказаться не так уж далеко от оттийской границы, мы сплавились до неё по реке. Никто до самого конца не смел верить, что получится, но – получилось… Мои спутники оказались оттийцами, притом земляками из соседних деревень, так что и домой отправились все вместе. Включая меня. Мы, знаешь, успели здорово сродниться – после всего, что было. И к тому же, мне тогда всё равно было некуда податься…
Он улыбнулся, словно вдруг вспомнил что-то хорошее.
– Ты представляешь себе, каково после нашего суматошного двадцать первого века пожить жизнью земледельца? Вот уж где точно самый настоящий другой мир… Какое-то время я пробыл