– Да посыпался давно твой видак. В холоде. Летучие мыши лазерную головку съели.
– А вдруг, – не унимался Тимка, – попытка не пытка. Да, блин.
Заинтригованный, Женя поднялся по ступенькам.
Тимка, взобравшись на раскладную лестницу, боролся с чердачным замком.
– Странно. Ключ вроде тот, а не подходит. Ты не разучился замки вскрывать, Гудини-медвежатник?
Рот Жени расплылся в ухмылке.
– Обижаешь, – промолвил он.
Проселочная дорога свернула направо. За изгибом грунтовки показалась деревня, подсвеченная охристым дыханием фонарей: дома из толстых бревен, массивные, крепкие, зажиточные. Стилизация под дворянскую усадьбу. И церквушка, тоже грузноватая, вот только без креста на куполе, лишь с загнутым, точно коготь, штырем.
Она не хотела всматриваться, но не могла. Когда человек на пределе, в глаза бросается каждая мелочь, особенно в зыбком сумраке. Слегка повернула руль, переместила взгляд.
Слева, за пустынным полем, тянулась лесозащитная полоса, прятавшая старенькую, но по-прежнему ложащуюся под составы узкоколейку. Грунтовка и железка сходились клином, уже скоро, вот-вот.
Две фигуры возились на мертвой пашне. Клевали землю лопатами или…
Фонари семафора без предупреждения налились кровью.
Она затормозила перед опускающимся шлагбаумом. Железнодорожный светофор поочередно подмигивал то левым, то правым глазом. Неразборчивое, хищное заигрывание.
Впереди, между красно-белой преградой и рельсами, оказался желтый «ниссан». От колеи автомобиль отделяло не больше пяти метров. Водитель, видимо не услышал звуковой сигнал; был ли он вообще, монотонный звон металлического колокольчика? Женщина не помнила, хватало панических клаксонов (они найдут его!) в голове.
Она протерла лицо скользкими стылыми ладонями.
Через переезд медленно, спотыкаясь и поскрипывая, ползла электричка. Словно не катила, а бормотала внутривагонным светом: одно окно, второе, третье – и столько чужих жизней за ними. Ей бы со своей разобраться и жизнью мужа, на которую покусился страшный диагноз, поставленный ее шестым чувством, этим безжалостным врачом. А ведь не знает, пьет сейчас с другом детства, большой, счастливый, он всегда с Женькой счастливый и заботливый, со всеми родными так…
Только бы не чердак, только бы ошибиться.
(клювы не ошибаются)
В открытое окно «ниссана» высунулось воронье крыло с фиолетовым отливом. Оно качнулось, будто невидимая птица тянула вперед лапы, чтобы вцепиться в лицо водителя. Между перьями блеснул огонек, яркий камень. Сигарета, ну разумеется. А крыло – всего лишь перчатка на тонкой кисти.
Хвост электрички втягивался в полумрак справа. Семафор вспыхнул зеленым, в цвет ее глаз, расплескал его вокруг. Шлагбаум поплыл вверх.
Она нажала на газ.
Грунтовка уперлась в бетонку, струящуюся через промзону, где в получасе езды от переезда дремал горб террикона, а за ним дачные поселки. «Ниссан» ушел в одну сторону (и никакой будки охраны, и никакого инспектора ДПС, желающего расцарапать… оштрафовать за «красный семафор»), женщина направила машину в другую. Покатила параллельно путям.
Позади взорвался ревом чужой мотор, и она вцепилась в руль. Рев нарастал, нарастал, заполнял всю ширину дороги, так что хотелось свернуть на обочину, и, наконец, мимо промчался автомобиль.
Фары выключены, в салоне ни огонька.
Только не это, неужели не успела… договор аннулирован?
Черта с два – просто выпендривающиеся подростки. Идиоты на дорогой тачке. Не ценят стремительной бесконечности, что им отмерена.
Обогнавшая ее машина стала замедляться. Женщина, сжав руль и зубы, держала шестьдесят на спидометре, и они поравнялись. Теперь она могла лучше рассмотреть четырехколесного наглеца.
Приземистый ретроамериканец «Форд Тандерберд». Черный с хромом седан. Модель, которую обожала Мэрилин Монро. И знакомая эмблема на покатом капоте – она прикусила губу, чтобы не вскрикнуть, – раскинувшая крылья ворона (дура, это буревестник, индейский тотем «Дух грозы»).
По лобовому стеклу забарабанили басистые капли. На мгновение женщина почувствовала, как ее обдало волной омерзительного чернильного ужаса. Круглые фары изящного автомобиля по-прежнему были слепы, за стеклами скользили тени.
– Я все улажу, – прошептала она, – не надо.
Ей показалось, что на нее смотрят, нагло разглядывают, – скорей всего, так и было, кто бы ни находился в салоне, – а потом «Ти-берд» с надрывом рванул вперед, унося в ночь профиль гордой птицы на низком капоте.
– Браво, – оценил Тимка.
С замком вышло легко – изогнутый конец скрепки против примитивного пружинного механизма, – но одобрение друга порадовало Женю. Разлилось по телу теплом.
Откинулся горизонтальный люк. Подставила последнее плечо стремянка. Щелкнул выключатель. На двух проводах задребезжала стоваттная лампочка.
– Давно я здесь не был, – сказал Тимка.
Балки перекрытия напоминали ребра, между которыми слоилось розовое мясо стекловолокна. Женька встал в полный рост – высота чердака позволяла. Ливень колотил по кровле, гулко звал. Тук-тук-тук.
Настил шел между многочисленных вещей. Бокастые дерматиновые чемоданы. Шестирожковая вешалка-стойка с куртками без права на амнистию. Латунный торшер, починим, потом. Ржавый мангал со сложенными внутрь ножками и завернутыми в газету шампурами. Колченогий стул. Столбики из книг.
Женя поежился от сочащейся сквозь щели осени. Холодный треугольник мертворожденной мансарды прислушивался к шагам друзей.
– Так, где наш старый товарищ, – Тимка копался на стеллажах из толстых досок, сам ладил, как без этого. – Есть!
Нашел. Потянул из-под журнального пресса, бережно развернул целлофан.
– Жаль, пленка с днюхи Жорки не уцелела.
– Как знать, – улыбнулся Женя, – может, и к лучшему. Попадись она Ане…
– Твоя правда, – усмехнулся Тимка. – Уж больно много девах на квадратный метр.
На чердаке Женя почувствовал себя уверенней, бодрее. В идеальной для себя среде – в окружении осколков прошлого, пускай и чужого. Поддел носком картонную коробку с закрытыми внахлест клапанами, в которой было что угодно, кроме настоящего и будущего. Там прели воспоминания, позабытые и никчемные и от этого близкие, почти родные для Жени – кому нужен он сам? Кто его любит? Тимка? Да, но это любовь сильного к слабому, унижающая, изматывающая адресата.
– Тебя не смущает, что нет самого ценного? – спросил Женя.
– Самогонного аппарата?
– Чердачной пыли.
Тимка осмотрелся.
– Ага. Ну Ане за это плюс, – он еще раз пошарил глазами по углам и поверхностям. – Хотя, конечно, странно, пунктика на чистоте за ней не водится. – Тимка добродушно усмехнулся. – Завидуй, друг, даже на чердаке ни паутинки!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});