Она уже занялась его плечом, осторожно и ловко сматывая бинты, и так ушла в это дело, что оставила вопрос без ответа.
— Это вашими заботами меня осчастливили? — нудно и зло допытывался Старков.
— Вы о чем?.. Да, я попросила дать вам сок. Это полезно.
— Мне не нужны подачки. И вообще, на каком основании вы вторгаетесь в мою жизнь?… В мою смерть, — поправился он. — Завтра казнь, а вы заботитесь о моем здоровье.
— Никакой казни не будет, — сказала она, осматривая его рану. — Смотрите, как мазь помогла. Уже образовалась корочка. Два-три дня — и будете молодцом.
— Два-три дня!.. Вы что, оглохли?
— Я все слышала. — Она старательно смазывает ему руку. — Вы подпишете эту бумагу, а я позабочусь, чтоб ей дали ход.
Старков резко отстранился:
— Не лезьте не в свое дело! Никакой бумаги я не подпишу. Я сто раз говорил! — Он схватил с табурета бумагу и разорвал в клочья. — Уходите!.. Слышите?..
— Успокойтесь!.. Умоляю вас!
Старков схватил ее за плечи, подволок к двери и что было силы пнул ногой в трухлявое дерево. Дверь сразу же открылась. Старков выпихнул Марию Александровну прямо в руки надзирателя.
— Дайте хоть забинтовать! — беспомощно взывала посетительница.
— Вон!.. Вон!.. — кричал Старков.
Надзиратель поспешно захлопнул дверь. Некоторое время из коридора доносилась какая-то шебуршня, потом все стихло.
Старков взял бинт и попытался перевязать рану, но одной рукой это не удавалось.
Вошли надзиратель и санитар. Первый собрал в совок клочья бумаги, использованные бинты, взял сумку Марии Александровны и вышел.
— Ну что, оглоед, доволен? — с ненавистью сказал санитар. — Осрамил знатную даму…
— Заткнись! — перебил Старков. — Делай свое дело и проваливай.
Санитар посмотрел на него белыми глазами и принялся бинтовать плечо резкими, злыми движениями.
При всей выдержке к боли Старкова передернуло.
— Осторожнее, дубина! У тебя руки из задницы растут.
— Больно нежный! Людей в клочья рвать — это можно. А самого пальцем не тронь.
— Каких это людей я в клочья рвал?
— А Великого князя, царствие ему небесное! Или забыл уже? — В голосе санитара чувствовались слезы.
— Нешто он человек… Тиран, кровоядец. Я его за всех нас, за народ приговорил.
— Сам ты кровоядец. Такого человека погубил! Я с ним на войне был… — Санитар всхлипнул. — Орел, герой, а как о нижнем чине думал!..
— На водку не жалел? — усмехнулся Старков. — Эх ты, рабья душа!
— Я не рабья душа… Это ты рабья душа, завистник, хам, убийца!.. А еще о народе талдычет!.. Такие, как ты, самая зараза для народа!..
Сильный удар в челюсть оборвал бешеную брань. Санитар отлетел к стене, ударился спиной и сполз на пол. Старков схватил парашу и нахлобучил ему на голову.
В камеру ворвались надзиратель и два служителя. Они освободили санитара, а Старкова повалили и связали.
Подоспел начальник тюрьмы:
— В карцер его!..
Старкова поставили на ноги, накинули на плечи шинель, на голову нахлобучили шапку. Подтолкнули к двери. Он уже не сопротивлялся. Овладев собой, он с ироническим спокойствием подчинялся тюремщикам…
…Старкова втолкнули в карцер. Дверь с лязгом захлопнулась. Темно. Свет едва проникает сквозь зарешеченное окошко высоко под потолком. Старков сел на деревянные нары.
— Жестковато, — произнес с усмешкой. — Но для последней ночи сойдет…
Он лег. Смотрит в потолочную темь. Закрывает глаза…
…Среди ночи узник проснулся от шума отпираемой двери. Он приподнялся и сел на койке.
Свет полной луны, проникая в крошечное подпотолочное окошечко, падал на дверь, и когда она наконец поддалась, впустив в камеру две темные фигуры, узник мгновенно узнал в них санитара и надзирателя. Последний держался чуть сзади.
Старков соскочил с койки:
— Бить пришли?
Он озирался, выискивая, чем бы защититься, но не было ни табурета, ни стула, и даже парашу — испытанное оружие — заменяла мятая жестянка из-под машинного масла.
Санитар приблизился, по пути прихватив шинель Старкова.
— Втемную — падлы? — орал Старков. — Не возьмете, суки!..
— Тише!.. Тише!.. — свистящим шепотом отозвался санитар. — Стражу разбудишь. Мы за тобой. Тикай, парень, отсюда!
— Знаю я вас! — надрывался Старков. — Сучье племя!
— Заткнись, — грубо сказал тюремщик. — Мы за тебя жизнью рискуем.
— Прости меня, Митяй, — сказал санитар. — Прости за давешнее. Дурак я был. Прости, брат.
Тут только дошло до Старкова, что эти люди устраивают ему побег.
— Тошно мне от царских ищеек бегать, — пробормотал он с ноткой пробуждающегося гонора.
— Ты там нужнее, — горячо дыша ему в лицо, убеждал санитар. — Сколько еще недобитков кровь народную сосут. Уходи, Митяй, уходи, наш мститель!
Он накинул на Старкова шинель, все трое покинули камеру и двинулись гуськом по темным переходам, едва подсвеченным луной из узеньких окошек.
Потом они вошли в сырой, вовсе темный тоннель, в конце которого брезжил просвет.
— Ступай дальше один, — шепнул санитар Старкову. — Нам туда нельзя. Иди все прямо и прямо, тоннель тебя сам приведет.
Он обнял Старкова и скрылся.
Старков пошел вперед, наступая в какие-то лужи, спотыкаясь о выбоины, коряги. Тоннель отчетливо тянул вверх. Затем он уперся в дощатую преграду. Без труда оторвав изгнившие доски, Старков вырвался из земляного плена в предрассветную ясность утра.
Он стоял на помосте виселицы, перед ним чуть раскачивалась веревочная петля, за которую держался палач. А по сторонам недвижимо, словно высеченные из камня, высились фигуры прокурора, начальника тюрьмы, врача, священника, стражей…
…Старков вскрикнул и проснулся.
Карцер. Утро глядело в мрачную щель голубизной высокого окошка. Он не сразу вспомнил, где находится. Оглядывает свои «хоромы», и к нему возвращается память о вчерашнем дне и о поманившем его свободой сне.
Он тяжело поднялся. Поискал умыться и нечего не нашел.
Постоял, раздумывая, и, встряхнувшись, стал делать гимнастику. Но после двух-трех вздохов и выдохов растерянно остановился, вспомнив и последнее: сегодня конец.
— Зачем?.. — произнес он вслух и сам себе ответил: — Перед смертью не надышишься.
И с этой шуткой висельника вернулась к нему его невероятная выдержка. Он продолжал упражнения: приседания, повороты, бег на месте.
Он еще «не добежал», когда за ним пришли: начальник тюрьмы, врач, надзиратель карцера и двое низших служителей.
— Уже? — спросил Старков. — А мне дадут зайти в камеру?