— У вас нет спичек?
— Не положено. Я могу отравиться или поджечь камеру.
— Крепкий у вас табачок.
— Какой есть. А сколько всего Романовых?
— Романовых? — Вопрос ее удивил. — Право, не знаю. Никогда не считала. Что-то много.
— Меня интересует мужское поголовье. Совершеннолетние.
Она наморщила лобик:
— Ну, таких куда меньше. Несколько десятков.
— Значит, нужно всего несколько десятков бомб. Вот вздохнула бы Россия!
— Какое ребячество! Ну, перебьете вы Романовых, придут Голицыны или Долгоруковы. Разве в царской фамилии дело?
— Не только. Надо отдать тысячу молодых жизней, чтобы очистить страну для будущего.
— Как кровожадно и как ребячливо! Не сердитесь, но инфантильность — ваша болезнь. На ненависти и убийствах ничего чистого не создашь. Вас когда-то сильно обидели, и вы обозлились на весь мир.
— Ничего подобного. Я ненавижу только власть. А народ я люблю.
— Как вам это удается? — сказала она с чуть комическим удивлением. — Можно любить Ваньку, Петьку, Дашку, а общность, к тому же столь неопределенную, любить нельзя.
— Почему нельзя любить народ? Его страдания?
— Это стихи. Крестьяне — народ?.. Вы любите крестьян?
— Конечно.
— А вы их знаете? — перешла в наступление Мария Александровна. — Вы же городской, слободской человек. Зажиточных крестьян вы любите?
— Смотря кого считать зажиточным. Кулаков на дух не выношу.
— А кто такой кулак? Две лошади и три коровы — кулак?
— По нашим местам — да.
— Одна лошадь, две коровы? — Старков промолчал. — Значит, вы любите безлошадных и с одной лошадью. А если так: вы его любите, а он взял да вторую лошадь купил? Конец любви? С коровами мы вовсе не разобрались. По вашим местам две коровы много, а на Орловщине меньше четырех не держат. Без реестра с такой любовью не справиться. А сколько ваша любовь позволяет держать свиней, коз, овец, кур?
— Что вы из меня дурака делаете? — разозлился Старков. — Я рабочих люблю.
— Но их так мало в России. Куда меньше, чем дворян, чиновников, торговцев, военных, врачей, учителей.
— Я люблю всех простых людей. Которые не эксплуатируют народ.
— А как быть с Пушкиным?.. Львом Толстым?.. Декабристами?.. Герценом?.. Они-то ведь не простые и по-вашему — эксплуататоры. Поместья, деревни, земля, челядь. Вам бы моего Кирилла любить. От имений он отказался в пользу сестер. Мы жили только на его жалованье.
— Вы бойкая дама! — почти с восхищением сказал Старков. — Умеете запутать. Конечно, я в пансионах не обучался. А вы не просто дурачитесь. Хотите что-то доказать.
— Да?.. Может, то, что вы никого не любите и не любили? Даже самого себя, — сказала она, словно советуясь.
— Себя-то уж точно. Кабы любил, не был бы тут. Только вам-то что с этого?
— Мне?.. — Она задумалась. — Наверное, я защищаю слово «любовь». Ваша любовь к простому народу — злость на своих обидчиков.
— Каких обидчиков?
— Вам лучше знать…
На этом разговор оборвался. Старкову принесли обед, и Мария Александровна стала поспешно собираться.
— Я завтра приду, — сказала она на прощание…
…Тюремный врачебный кабинет. Обнаженный по пояс Старков стоит перед врачом. Тот снимает повязку с его плеча.
— Удивительно! — говорит врач. — Никаких следов.
— На мне заживает как на собаке, — сказал Старков.
— Ну и здоровье у вас! Вы физиологический уникум. И главное — я никогда не встречал такой крепкой нервной системы. С вас хоть диссертацию пиши.
— Рад послужить медицинской науке! — пошутил Старков. — Но и от вас кое-что потребуется. Великую княгиню подослали?
Врач улыбнулся наивности вопроса, но ответил серьезно:
— На таком уровне это исключено.
Старков задумался.
— Мария Александровна сильно набожная?
— Без фанатизма. Насколько мне известно. Глубоко верующий человек. Ею движет собственная совесть.
— Совесть — дело обоюдное, можно сказать, палка о двух концах, — как-то странно поглядел на врача Старков, — и меня тоже подвигла совесть…
…Камера. Старков сидит на табуретке с обмотанной полотенцем шеей, а Мария Александровна ловко взбивает в никелированном тазике мыльную пену.
— Почему у вас такой недоверчивый вид? Я отличный брадобрей. Брила раненых в госпиталях. И мужа, когда ему раздробило кисть. А он, знаете, какой привереда… был.
— Да уж представляю, — проворчал Старков.
— Прибор английский. А бритва золлингенская. Муж признавал только первоклассные вещи.
Мария Александровна принялась точить бритву.
Старков искоса следил за ее зловещими движениями.
Она добавила пышной пены на щеки Старкова и, закинув ему голову, поднесла острое лезвие к беззащитному горлу.
И вот Старков выбрит, спрыснут одеколоном, припудрен. Провел ладонями по атласным щекам:
— Это работа!.. Я бы на вашем месте иначе распорядился.
— О чем вы?..
— Ведь вы меня ненавидите. И должны ненавидеть, и никакой Боженька вам этого не запретит. Я лишил вас всего. И как хорошо — чик по горлу. И отвечать не придется: самоубийство в порыве раскаяния.
— Ну и мысли у вас! — Она вытирала бритву и отозвалась ему как-то рассеянно, машинально. Затем услышанное дошло до сознания. — Почему террористы такие пугливые? А Кирилл Михайлович ничего не боялся. Он знал, что за ним охотятся, но не предпринимал защитных мер.
— С этим позвольте не согласиться. Он задал мне работу.
— Вы сами перемудрили. Он был вполне беззащитен. Но террористы слишком осторожничают.
— Это неправда! — с силой сказал Старков. — Я канителился, потому что не хотел лишней крови. Ваш муж всегда был окружен мальчишками-адъютантами, какими-то прилипалами, холуями-чиновниками и душками-военными. Наверное, все они заслуживали бомбы, но я их щадил.
Она долго и очень внимательно смотрела на него.
— Это правда, — сказала тихо. — Теперь мне понятно, что было на площади. Вы помиловали наших мальчиков. Вы дали всем уйти. И ведь вы сильно рисковали. Вас уже заметили.
Старков молчал, но видно было, что восхищение Марии Александровны не доставляет ему удовольствия.
— Я знаю все подробности. Собрала по крохам… А если б машина не завелась? — спросила она вдруг.
— Одним толстозадым адъютантом стало бы меньше.
— Но как же так?.. Он-то чем виноват? — Гримаса боли исказила лицо. — Ведь у него мать, невеста…
— У всех матери, жены, невесты, сестры. И у брошенных в тюрьмы, и у каторжан, и у солдат, которых ваш муж укладывал штабелями под Плевной. И у меня была мать-нищенка, и у всех несчастных этой страны. Только властям нет дела до них.