— Третьего дни еще был, — сконфуженно произнес егерь. — Неужто проснулся и ушел? Тогда беда. Медведь-шатун — сатана леса.
Старков поднялся и, скрываясь за деревьями, кустами, где пригибаясь, где чуть не ползком, стал пробираться к охотникам.
Новый близкий шум ударил по нервам. Он припал к земле.
Прямо на него — так показалось с испугу — пер огромный медведь. Он то ковылял на всех косых четырех, то вставал на задние лапы, издавая глухое, клокочущее рычание, с тоскливым, жалобным подвывом.
Ему по пути попался куст калины с пунцовыми ягодами. Голодный зверь начал объедать ягоды, затем вырвал куст из земли и стал пожирать ветви, смерзшиеся комья снега, корни с землей.
Охотники услышали медведя.
— Идет! — с почтительным трепетом сказал старший егерь. — Шатун. Ох и лют голодный медведь!
— А верно, что он гвозди глотает, подковы? — спокойно спросил Великий князь.
— Хушь топор, хушь бритву, — подтвердил старший егерь. — Ему лишь бы брюхо пустое набить. На шатуна с рогатиной не ходят. Мы его жаканом возьмем или картечью.
— Я вам покажу жакан и картечь! — пригрозил Великий князь. — Вон отсюда!
Все остальное видел замерший за буреломом Старков.
Они сошлись на солнечной полянке: обезумевший от голода зверь и человек с рогатиной. Князь еще не успел сделать две затяжки, потом отшвырнул окурок, крепко ухватил рогатину, взял ее наперевес. Медведь встал по-человечьи, словно открывая себя для удара, но когда князь сделал выпад, зверь ударом лапы выбил у него рогатину и переломил ее, как соломинку.
Он насел на князя, но тот отлепился, выхватил из кармана маленький пистолет, сунул ствол в ухо зверю и спустил курок. Старков даже не услышал выстрела, но медведь зашатался и рухнул.
Великий князь поставил на него ногу. Его горделивая, вызывающая поза заставила Старкова очнуться. Он достал из кармана бомбу и, сильно размахнувшись, метнул ее в князя.
Он видел, как бомба упала возле охотника и медведя, сразу уйдя в снег, и прижался к земле, чтобы его не задело осколками.
Прошло несколько томительных мгновений, но взрыва не последовало. Старков приподнялся.
Великий князь спокойно курил, даже не заметив бомбы, а егеря трудились над тушей медведя, чтобы перенести ее в охотничий домик. Управившись, они подняли тушу на двух шестах и с веселыми шутками потащили. Великий князь последовал за ними журавлиным шагом.
Старков с растерянным видом вглядывался в сугроб, приютивший бомбу. Затем медленно двинулся к ней.
И тут бомба запоздало спародировала взрыв, издав звук, который сопровождает удар мушиной хлопушки.
Старков машинально присел, а когда выпрямился, увидел небольшое черное пятно на белом снегу.
Он вцепился себе в виски, стал биться головой о ствол сосны. Злые слезы бежали по его искаженному стыдом и болью лицу…
…Камера. Старков во сне колотится головой о спинку койки. Просыпается. Жадно, обливаясь, пьет воду из жестяной кружки. Снова засыпает…
…И сразу возникает желтый, блестящий звериный глаз, исполненный свирепости, а затем и вся ощеренная морда зверя. Кажется, что опасный зрак и оскал зубов принадлежат крупному зверю. На самом деле это не так. Пахульский набивает чучело мелкого, хотя и самого злого хищника — хорька в своем убогом ардатовском домишке. Вокруг много чучел: голуби, длиннохвостая сорока, сова и филин, ястреб со вскинутыми крыльями, есть и зверье: ласка, куница, заяц, лиса, дикая кошка.
Пахульский сиплым, задышливым голосом распекает понурившегося на стуле Старкова:
— Упрямство — хорошая штука, но нет ничего хуже упрямого дурака. Я говорил тебе: избегай непросчитанных ситуаций. Конечно, лес соблазнителен — и подобраться проще, и уйти есть шанс…
— Я об этом не думал, — пробормотал Старков.
— Конечно, не думал. Твоя задница за тебя думала. Эта часть тела очень себя бережет и не любит, когда ее обижают. Что ты знал о княжеской охоте?
— Да при чем тут охота? — не выдержал Старков. — Бомба не сработала.
— А почему она не сработала? Мороз, снег?.. Неизвестные факторы. Исключи из расчетов все нерядовые действия клиента, где возможны любые случайности.
— Но он постоянно охотится, играет в теннис, плавает, скачет на лошадях.
— Постоянно он ходит на службу, возвращается домой, спит с женой. Все остальное — время от времени. — Пахульский закашлялся. А когда отдышался, продолжал: — Терроризм — это работа. Упорная, кропотливая, скучная работа. Следить, наблюдать, примерять на себя разные личины. Ты уже дважды скиксовал. Третья попытка может стать последней. Собери себя в кулак, у тебя все данные для хорошего террориста. Или бросай все к чертовой матери. Женись, нарожай детей, заглядывай в околоток — просвещай власти о настроениях. Глядишь, и выслужишь себе теплое местечко.
Старков все ниже опускает голову под градом жестоких, но заслуженных упреков…
…Утро. На койке проснулся узник. Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу. Затем рывком сбрасывает тело с койки.
Делает гимнастику. Служитель принес ему завтрак: кружку чая, ломоть хлеба и стаканчик с какой-то оранжевой жидкостью.
— А это что такое? — удивился Старков.
— Прохладительное, — важно пояснил служитель. — Оранжад называется.
Старков попробовал:
— Апельсином пахнет.
— Вашего брата балуют, — проворчал служитель, — не то что нас.
— И тебя побалуют, — весело пообещал Старков, — перед виселицей.
— Тьфу на тебя! — Тюремщик плюнул и перекрестился. — Вот уж право — отпетый!
Он отпер дверь камеры и почти столкнулся с вчерашней посетительницей Старкова — Марией Александровной. Тюремщик подобострастно пропустил ее и бархатно притворил дверь.
— Здравствуйте, Дмитрий!
— Господин Старков, — сумрачно поправил узник, неприятно удивленный этим визитом.
— Ох, какой строгий!.. Я принесла… — Она вынула из сумочки какую-то бумагу в большом конверте, но раздумала давать ее Старкову и положила на табурет. — Нет, сперва лечение.
Старков таращил на нее глаза, не понимая, что с ней произошло. А произошло нечто очень простое, непонятное лишь такому неискушенному человеку, как Старков, — она надела другое платье: светлое шелковое, переливающее на себе скудный свет тюремного окошка, — и сразу помолодела.
Легкий грим освежил ее миловидное, а вчера увядшее, сдавшееся лицо. Она предстала женщиной в полном расцвете и тем почему-то усилила неприязнь Старкова.
— Эта водица, — вдруг сообразил, к чему придраться, Старков, — от ваших благодеяний?