— А у вас была невеста? — живо спросила Мария Александровна, не тронутая социальным пафосом.
— Никого у меня не было, — хмуро ответил Старков.
— И никто вас не любил и вы никого не любили?
— Обошлось. Бомбисту это ни к чему.
— Не всегда же вы были бомбистом.
— По-моему, всегда. Как начал чего-то соображать.
— И всегда вы были таким беспощадным? Никогда, никогда не знали жалости?
Старков молчал.
— Почему я, женщина, ни о чем не боюсь говорить, даже о самом горьком и больном, а герой боится? Очень щадит себя? — Она его явно поддразнивала.
— Я не боюсь. Не хочу. Потому что сам себе противен.
— Это другое дело, — согласилась она. — Тут нужно большое мужество.
Самолюбие Старкова было задето.
— Вы слышали о рязанском полицмейстере Косоурове?
На экране возникает Рязань, и весь последующий разговор идет на фоне города, собеседников мы не видим. Студеная февральская зима, когда с Оки задувают ледяные ветры, закручивая спирали метелей. Только что закончилась обедня, народ валит из церкви. Сперва высыпала голытьба, затем разнолюдье: чиновники в шинелях на рыбьем меху, учителя, торговцы, курсистки, военные, наконец, двинулась избранная публика: купцы в шубах на волке, модные врачи, предпочитающие подстежку из лисы, губернская знать в бобрах, их разодетые жены, нарядные дети. Кучера с необъятными ватными задами, каменно восседающие на облучке, подают им роскошные сани с меховой полостью. Пар морозного дыхания большой толпы уносится к бледно-голубому небу.
На этих кадрах идет такой разговор.
— Я его знаю, — говорит Мария Александровна. — Он проделал с мужем турецкую кампанию. Храбрый офицер и хороший человек.
— Очень хороший, — насмешливо подтвердил Старков. — Бросил в тюрьму моего однокашника по уездному училищу.
— За что?
— За прокламации.
— Закон есть закон. Да и не Косоуров его посадил, а какой-нибудь мелкий чин.
— Все равно. Моего друга пытались завербовать, и он повесился в камере.
— Бедный мальчик! С такой нежной психикой лучше сидеть дома. Но при чем тут Косоуров?
— При том, что я его приговорил. Хотя мне со всех сторон пели о его доброте, ранах и дочках-бесприданницах. Но я помнил Лешку-повешенца и с пистолетом в кармане встретил Косоурова у паперти церкви Николы Мокрого…
Сквозь толпу пробивался рослый человек в дохе, валенках и овечьей шапке. Это Старков, только моложе, худее и скуластее. Он ищет свою жертву.
Как нагретый нож сквозь масло, рассекает Старков толпу, бесцеремонно расталкивая людей и даже не огрызаясь на их возмущенные вскрики. И вот он увидел полковника Косоурова в шинели, фуражке и узких кожаных сапогах. Полковник поджидал у поребрика тротуара свои санки, которые почему-то запаздывали. Старков огляделся. Рядом зиял зев подворотни, до нее было шага три-четыре. Он перевел взгляд на полковника и, сунув руку в карман, нащупал рукоять пистолета. Удивительно жалко выглядел его враг вблизи. Он притоптывал, по-извозчичьи охлопывал себя руками крест-накрест, зубы его слышимо выбивали дробь.
Косоуров столкнулся с пристальным взглядом незнакомого человека и жалобно проговорил отвердевшими губами:
— Ну и холодняшка!.. Рук, ног не чую, душа в льдинку смерзлась!.. — И засмеялся дребезжащим стариковским смешком.
Полицейский, злодей, палач — нет, бедный брат в человечестве, замороченный жизнью неудачник, окоченевший старик, доживающий скудную жизнь.
Рука Старкова так и осталась в кармане. Тут подкатили неказистые саночки, запряженные сивой лошаденкой. Косоуров сел в них и, будто догадавшись тайной душой о непростой связи с прохожим человеком в дохе, помахал Старкову рукой…
…И снова тюремная камера.
— Как это прекрасно! — воскликнула Мария Александровна. — Жаль, что вы не встретились взглядом с моим Кириллом. Он остался бы жив.
— Нет, — жестко сказал Старков. — И Косоуров не был бы жив, попадись он мне сейчас. Я дал ему уйти, а он накрыл явку. Я предал товарищей своей мягкотелостью. Это был урок на всю жизнь.
— Но ведь Косоуров не входит в вашу тысячу, — сказала Мария Александровна. — Сколько же придется убивать, чтобы построить этот храм на крови?
— Но храм будет!
— Какой ценой! На злодействе может взойти вертеп, а не Божий храм.
— Звучно сказано, но мимо. Зря я вам рассказал, вы ничего не поняли.
— Поняла: у вас в жизни был добрый поступок. Вам это зачтется.
— Говорю, вы ничего не поняли! — сказал Старков. — Это мой провал, стыд, предательство!
Он сунулся за своим табачным запасом.
— Подождите, — сказала Мария Александровна. — Я принесла вам папиросы.
В камеру заглянул надзиратель:
— Осмелюсь доложить, Ваше Высочество, господину преступнику положена прогулка!..
…Мария Александровна и Старков сидят на скамейке во внутреннем дворе тюрьмы. Она роется в своей вместительной сумке и достает плоскую деревянную коробку, похожую на пенал. Открывает ее и протягивает Старкову: там лежат длинные тонкие папиросы.
— Медом пахнут, — заметил Старков.
Он взял папиросу, покрутил в пальцах, чтобы лучше курилась, посыпались табачинки.
— Слабая набивка. Самонабивные? — спросил он, прикуривая от зажженной ею спички.
— Да, муж всегда сам набивал. Он много курил. Я ничего в этом не понимаю, но табак должен быть очень хороший.
Старков инстинктивно вынул папиросу изо рта, ведь ее касались руки убитого. Но, заметив довольное выражение на лице Марии Александровны — как же, потрафила! — пересилил отвращение.
— Это из экономии? — спросил с улыбкой.
— Да! — простодушно откликнулась Мария Александровна. — У мужа был принцип: не бояться случайных трат и экономить на повседневном.
— Как понять?
— Он мог выбросить уйму денег на арабского скакуна или английское ружье, но у нас был очень простой стол…
— Представляю! — не удержался Старков, пуская голубые кольца дыма.
— Правда, правда, мы не ели убоины. Каши, овощные супы, салаты, иногда рыба, которую муж сам ловил.
— Вы что, толстовцы?
— Нет. Муж говорил: не хочу есть трупы животных. А мы все делали по его уставу. Я не прибедняюсь, но мы обходились самым скромным гардеробом, я перешиваю старые платья, вяжу теплые вещи, штопаю, латаю. Мальчики сами себя обслуживают. Мы держали одну прислугу на все, теперь взяли приходящую.
— Но у вас же имения, — удивленно сказал Старков. — Романовы — самые богатые помещики России.
— Не самые богатые, — улыбнулась она. — И не все. Я говорила вам: мы жили на жалованье мужа. Сейчас на пенсию. Он отдал свое состояние младшим сестрам: у них не сложилась жизнь, — а на остаток содержал вдовьи дома.