— Что главное?.. Говорите!.. — подался к нему Старков. Но Пахульский слышал сейчас не его, а разволновавшуюся голубку. Она топталась в клетке, подскакивала, издавая зазывные нутряные звуки.
В бледно-голубом небе козыряла голубиная стая. Пахульский сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. От этого горлового усилия он опять закашлялся, заплевался.
От стаи отделился голубь — красавец турман и стремительно спланировал на лоток клетки. Воркование голубки перешло в мучительный любовный стон. Турман чувствовал западню, он испуганно водил головкой. Но страсть пересилила, он скакнул к голубке.
Пахульский дернул веревку — ловушка захлопнулась. Он перевел взгляд на Старкова:
— Не надейся на спасение. Думать, что уцелеешь, — значит провал. Нельзя в оба конца рассчитывать: и дело сделать, и шкуру спасти. Надо твердо знать, — чахоточный вперил свой воспаленный взгляд в лицо Старкову, — тебя схватят, осудят и повесят…
…Ржавый стук открываемой двери вернул узника в сегодняшний день.
В камеру вошел рослый медсанбрат в грязноватом, некогда белом халате.
— Почему раньше времени? — спросил Старков.
— А что, от дел оторвал? — не слишком любезно отозвался санитар, пристраивая на табурете свою сумку с бинтами и мазями. — К тебе гости придут.
— Какие еще гости? — Старков стащил рубашку через голову.
— Начальство, — проворчал санитар. — А какое — мне не докладывают.
Он принялся перебинтовывать руку Старкову, делая это размашисто и небрежно.
— Объявят о казни? — догадался Старков и как-то посветлел лицом. — Зачем тогда перевязывать? Для виселицы и так сойдет.
— Чего тебе объявят, мне неведомо, — тем же враждебно-резонерским тоном сказал санитар. — А порядок должон быть. Врач завсегда осматривает осужденного перед казнью.
— Здоровье — это главное? — хмыкнул Старков. — Разве можно простуженного вешать? Гуманисты, мать их!.. Эй, полегче, чего так дергаешь?
— Ишь какой нежный! Чужой жизни не жалеешь, а к самому не притронься.
— Я нежный! — дурачился Старков. — И вешать меня нельзя — ручка болит. Вот подлечите — тогда другой разговор. Да при таком санитаре я тут до старости доживу.
— Авось не доживешь, — злобно пообещал санитар, закрепляя повязку.
Он собрал свою сумку и пошел к двери.
— Тебе на живодерне работать — цены б не было! — крикнул ему вдогон Старков.
Он прилег на койку, закрыл глаза, и сразу подступило видение…
Он сжимает в руке бомбу…
Великий князь, провожающий взглядом своих сыновей… Подъезжает «даймлер», откуда выскакивает молоденький адъютант с бюваром в руке, бежит к Великому князю…
Филеры начинают свое обходное движение к бомбисту…
С другой стороны приближаются унтер и солдат.
Все последующее идет в замедленном изображении.
Великий князь похлопывает адъютанта, обнимает за талию, треплет за ушком…
Гороховые пальто все ближе…
Стражники все ближе…
Адъютант прыгает в машину. Она козлит…
— Такая ваша планида! — шепчет Старков и замахивается бомбой…
Рванулась машина прочь…
Выдохнул голубой дымок Великий князь…
Чудовищный взрыв расколол мироздание…
— Хорошо, — шепчет лежащий на койке Старков. — Как хорошо!..
…Другое видение населяет вакуум его отключенного от деятельной жизни сознания.
Старков сидит за самодельным столом в крошечном закутке — земляной заброшенной баньке — и при свете керосиновой лампы начиняет бомбу. Перед ним аптекарские весы, мешочки с селитрой, порохом, бутылочки с кислотами, пружинки, проволочки, куски разного металла. Он так ушел в свое тонкое и опасное занятие, что не сразу услышал сильный стук в дверь.
Но вот услышал, и рука сама потянулась за револьвером. Он оглянулся, ветхая дверца вот-вот готова сорваться с петель — ее пинают снаружи ногами.
Старков спрятал револьвер в карман кацавейки, взял тяжелый молоток, подошел к двери и откинул крючок.
Перед ним стоял мальчик лет двенадцати с заплаканными глазами.
— Чего не отворяешь? — сказал он басовитым от слез голосом.
— А ты почем знал, что я тут? — подозрительно спросил Старков, но молоток отложил.
— Где же тебе еще быть? Все знают, что ты тут книжки учишь. Идем, тетка Дуня помирает.
— Какая тетка Дуня?
— Ты что, зачитался или вовсе дурак? Да твоя маманя. Сердце у ней.
— Ладно, ступай. Я мигом…
…У свежевырытой, рыжей на снежном фоне могилы стоит отверстый гроб. В нем лежит маленькое, выработавшееся тело далеко не старой женщины — ее русая голова едва тронута сединой, в узловатых пальцах белый платочек. У гроба — пять-шесть соседских женщин и мальчик, принесший Старкову скорбную весть.
— Заколачивайте, — говорит Старков могильщикам. Лицо его сухо.
Глухо и скучно колотит молоток по шляпкам гвоздей. Ворона прилетела на соседнее дерево, сутуло уселась на ветку и вперила темный зрак в привычную ей, кладбищенской старожилке, человечью печаль.
Стучат комья мерзлой земли о крышку гроба.
Вырастает могильный холмик.
К Старкову подошел благообразный старик в полушубке и волчьем малахае. Протянул ему узелок:
— От их степенства Феодора Евстахиевича.
— От кого? — рассеянно спросил Старков.
— От хозяина усопшей. Поминальное утешение, — с почтением к дарителю сказал старик, снял малахай, перекрестил лоб, поклонился могиле и важно пошел прочь.
Старков так же рассеянно пошевелил рукой сверток: уломочек домашнего пирога с вязигой, жамки, кусок колбасы.
— Немного же вы заслужили, маманя, за двадцать лет собачьей преданности.
Размахнулся и швырнул узелок с гостинцами в кусты…
…Старкова-узника вернул к действительности ржавый звук открываемой двери. Не меняя позы, он скосил глаза.
В камеру ступил надзиратель. Заботливо придерживая дверь, дал войти еще троим: прокурору, начальнику тюрьмы и врачу.
— К вам господин прокурор, — сказал начальник тюрьмы. — Может быть, вы потрудитесь встать?
— Это обязательно? — спросил Старков. — По-моему, только приговор выслушивают стоя. Вашу новость я могу узнать лежа. Еще успею и настояться, и нависеться.
— Что вы болтаете? — грубо сказал начальник тюрьмы. — У господина прокурора есть сообщение для вас.
— Я хотел напомнить вам, — красивым баритоном сказал прокурор, — что срок подачи прошения на высочайшее имя о помиловании истекает через два дня.
— Как время бежит! — вздохнул Старков. — Совсем недавно было две недели.