— Значит, ты хочешь съездить в Лондон.
— Честно говоря, не хочу, но, по-моему, лучше все-таки съездить. Ты же знаешь, в феврале от поездки пришлось отказаться, так что…
— Любовь моя, ничего не нужно объяснять. Просто не задерживайся там надолго.
— Да долго и не получится; мне же надо поработать над первыми чертежами для дома Билли Конера, а кроме того, дней через десять мы с Мадлен ожидаем новые поступления в магазин. Почему бы тебе не поехать вместе со мной? Можно было бы отдохнуть.
— Как-нибудь в другой раз. Ты будешь волноваться, думая о Брайане, Николасе и Билли Конере, а у меня мысли будут заняты исследовательским проектом Лу Чженя, Клиффом, а может, даже Оливером Леглиндом. Но мы обязательно куда-нибудь съездим, мне бы хотелось побывать вместе с тобой в Европе. Вот разделаемся со всеми делами дома и поедем — только ты и я.
Обняв Сабрину за плечи, он притянул ее к себе, и она прижалась к нему спиной. Они еще долго сидели так в тишине безмолвного дома, в ночной тишине. Ни одна дверь не скрипела, на кухне не было привычного оживления и не слышно было привычного дневного уличного шума — людских голосов, взрывов смеха. Улица перед домом сейчас была похожа на черную ленту, струящуюся через весь спящий город. Уличные фонари отбрасывали бело-голубые блики на пустынные тротуары, дома стояли, словно темные часовые, на фоне пасмурного неба, освещаемого лишь на горизонте розоватыми силуэтами чикагских небоскребов, до которых отсюда было несколько миль.
— Разве не удивительно, — пробормотал Гарт, — каждому влюбленному кажется, будто до него никто не любил по-настоящему? Любовь настигает людей в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, и они удивляются ее волшебству, а, познав ее, поют от радости, думая, что никому другому не суждено узнать то, что открылось им. — Еще крепче обняв Сабрину за плечи, он опустил руку в вырез платья и стал ласкать ее теплую грудь. — И каждый, кто так думает, прав. Мы сами открыли ее, сами создали слова для того, чтобы выразить ее; эта любовь принадлежит нам и никому больше. Мы отражаемся в любимом, как в зеркале, и сколько бы поэтов ни воспевало ее в своих стихах, она останется тайной двоих. — Приподняв подбородок, он притянул ее лицо к себе и властно поцеловал в губы. Сабрина повернулась в его объятиях, и они прижались друг к другу, словно возвращающиеся домой странники, которые знают, что дверь для них всегда открыта. Разжав объятия, они заулыбались, выжидая, пока страсть — удивительная, необузданная, присущая только им двоим — не захватит их целиком.
— Что бы ни случилось у нас в жизни, — произнес Гарт, — мы с тобой стали друг для друга всем, растворились друг в друге, и ничто не может этому помешать. Ничто никогда не сможет этого у нас отнять.
— Гарт, — сказала Сабрина, касаясь рукой его лица, — пора спать.
Он встал, увлекая ее за собой, и в обнимку они направились к лестнице. Вы четко знаете, кто вы и как хотите строить свою жизнь. О да, подумала Сабрина, вспомнив, что говорила Клаудия. Да, в этом доме, с этим мужчиной, и ни с кем больше.
Ступая в такт, они поднимались по лестнице. Окна их дома еще какое-то время ярко светились, но постепенно в них стал гаснуть свет. И вот дом погрузился в сон, как и вся улица.
Глава 10
Стефани училась жить заново. Каждый прожитый день, каждая неделя становилась частью ее нового прошлого. Просыпаясь теперь утром рядом с Максом и глядя, как лучи яркого солнца проникают сквозь незашторенные окна и озаряют светом знакомые очертания спальни, она больше уже не испытывала тошнотворного ощущения, будто заблудилась и осталась совсем одна в пустоте. Теперь она помнила, что было вчера, строила планы на сегодня и жила в предвкушении завтра.
Дни у нее были очень заняты. Пять дней в неделю с девяти утра до часу дня она работала в магазине «Жаклин из Прованса», раз в неделю, после обеда, брала у Роберта уроки кулинарного искусства. Остальное время Стефани проводила с Максом, если он был дома. Если же его не было, то она занималась интерьером комнат в доме, болтала с мадам Бессе или, лежа в шезлонге в общей комнате, читала книги из библиотеки Макса.
На одной из верхних полок она разыскала экземпляр книги «Алиса в стране чудес». Это было прекрасно сохранившееся старинное издание с иллюстрациями, в кожаном переплете, с золотым шнурком для закладки страниц. Однажды после ланча, когда мадам Бессе отправилась на рынок, она раскрыла книгу и стала читать. Казалось, прошло мгновение, прежде чем она подняла голову, оторвавшись от книги. Чувствуя, как бешено колотится сердце, она прочла десять страниц по-английски, не запнувшись ни на одном слове.
Впрочем, чему удивляться? Ведь еще в больнице выяснилось, что она свободно говорит на трех языках.
Но как тут просто написано, подумала она и снова посмотрела на раскрытую страницу.
Алиса подобрала веер и перчатки. В зале было очень жарко, и она стала обмахиваться веером, приговаривая:
— Ой, какой сегодня странный день! А вчера все было как всегда. Может быть, ночью меня подменили? Постойте, постойте, утром я была или уже не я? Никакой разницы не припомню. Но если уж я не я, то кем же меня подменили, интересно? Вот загадка так загадка![17]
У Стефани перехватило дыхание. Наверное, не я одна задаю себе этот вопрос. Она прочла книгу до конца, потом вернулась к началу и стала читать снова, надолго задержавшись на одной из страниц в середине.
А Грифон добавил:
— Давай-ка расскажи нам теперь про себя и свои приключения.
— Я вам расскажу про себя с сегодняшнего утра, — немножко стесняясь, начала Алиса. — А про «вчера» не стоит, потому что вчера я была совсем другая.[18]
Вероятно, есть много разных способов, при помощи которых мы можем лишиться памяти, подумала Стефани, рассматривая картинку с изображением Грифона. В конце книги Алиса вновь обретает память и возвращается к тому, с чего начала. Может быть, Робер, заводя речь об этой книге, хотел, чтобы я это поняла.
Она положила книгу на стол в библиотеке и читала ее всякий раз, когда захочется. Интересно, читала ли я ее раньше. Может быть, если я сосредоточусь, это мне о чем-то напомнит.
Она все время старалась представить ситуации, которые ей о чем-то напоминали, пыталась вызвать ассоциации для своих воспоминаний.
— Дом, — бывало, говорила она вслух, закрывала глаза и пыталась мысленно представить дом, комнаты, мебель, сад, но представляла лишь комнаты здесь, в собственном доме, и этот сад. Думая о «доме», она старалась мысленно представить семью, но не могла вспомнить ее в лицах. Это наводило на нее глубокую грусть. Так проходили неделя за неделей. Наконец она прекратила отчаянные попытки сдернуть занавес, скрывающий ее прошлое. Врачи в больнице говорили, что в один прекрасный день память может к ней вернуться. То же самое говорил и Робер. А пока у нее есть своя жизнь, и это, пожалуй, вполне ее устраивает. Иначе просто быть не может.