«И Орито тоже, — вспоминает Узаемон, — училась у старой травницы в горах».
Илатту меняет салфетку, затем закрепляет ее на талии Герритсзона. «Пациент должен лежать так три дня; есть и пить понемногу. Моча будет сочиться через рану в стенке мочевого пузыря; надо быть готовым к лихорадке и вздутиям, но моча начнет полностью выходить обычным путем через две или три недели, — Маринус вынимает кляп изо рта Герритсзона и говорит ему:
— Столько же времени потребовалось Сиако, чтобы вновь начать ходить после увечий, которые вы нанесли ему прошедшим сентябрем, помните?
Герритсзон разлепляет глаза:
— Да… пошел… ты…
— Мир на Земле, — Маринус кладет палец на губы пациента, покрытые герпесными язвами. — И благополучия всем людям.
В столовой директора ван Клифа шумно: шесть или восемь разговоров на японском и голландском ведутся одновременно, серебряные столовые приборы звенят о превосходного качества фарфоровую посуду, и, хотя еще не вечер, канделябры освещают поле битвы: козьи кости, рыбьи хребты, хлебные корки, клешни крабов, панцири лобстеров, куски бланманже, листья и ягоды остролиста[69], упавшие с потолка. Стена между столовой и комнатой для переговоров убрана, так что Узаемону видна вся бухта: вода темно — серая, и горы наполовину стерты холодной моросью, от которой снег, выпавший прошлой ночью, превратился в слякоть.
Малайские слуги директора заканчивают играть одну песню на скрипке и флейте и начинают другую. Узаемон вспоминает мелодию с банкета прошлого года. Переводчики с рангом прекрасно понимают, что голландский Новый год — двадцать пятого декабря — совпадает с рождением Иисуса Христа, но об этом не говорится вслух, чтобы какой‑нибудь амбициозный осведомитель не смог обвинить их в потакании христианскому богослужению. Рождество, как заметил Узаемон, очень странно влияет на голландцев. Они начинают невыносимо скучать по дому, становятся грубыми, веселыми и сентиментальными, зачастую одновременно. К тому часу, когда Ари Грот приносит сливовый пудинг, директор ван Клиф, его заместитель Фишер, Оувеханд, Баерт и юный Ост уже не просто пьяны, а пьяны почти что в стельку. Только гораздо более трезвые Маринус, де Зут и Туоми поддерживают беседу с японскими гостями банкета.
— Огава-сан? — Гото Шинпачи выглядит озабоченным. — Вы больны?
— Нет-нет… Прошу прощения. Гото-сан задал мне какой‑то вопрос?
— Насчет фразы о красоте музыки.
— Я бы лучше слушал, — заявляет переводчик Секита, — поросят, которых режут.
— Или как у человека вырезают камень, — говорит Арашияма, — да, Огава?
— Ваше описание не лишило меня аппетита, — Секита заталкивает в рот еще одно яйцо с пряностями, целиком. — Эти яйца так хороши.
— Я бы скорее доверился китайским травам, — говорит Ниши, похожий лицом на обезьяну, отпрыск враждующей династии нагасакских переводчиков, — чем голландскому ножу.
— Мой родственник доверился китайским травам, — отвечает ему Арашияма, — со своим камнем…
Заместитель директора Фишер гогочет и громко стучит кулаком по столу.
— …и умер в мучениях, рассказ о которых точно отбил бы у вас аппетит.
Нынешняя дэдзимская жена ван Клифа, одетая в белоснежное кимоно и звенящие браслеты, сдвигает дверь и скромно кланяется залу. Разговоры тут же смолкают, а те, кто еще помнит о манерах, не таращатся, а смотрят в сторону. Она что‑то шепчет на ухо ван Клифу, отчего его лицо просветляется; он шепчет ей и шлепает ее по заду, как крестьянин шлепнул бы быка. Кокетливо изобразив обиду, она возвращается в личные апартаменты ван Клифа.
Узаемону кажется, что ван Клиф подстроил эту сцену, чтобы похвастаться своей красоткой.
— Какая жалость, — мурлычет Секита, — что ее нет в меню.
«Если бы у де Зута получилось, — думает Узаемон, — Орито тоже была бы дэдзимской женой…»
Купидо приносит по бутылке каждому из обедающих.
«И принадлежала бы одному, — растравляет себе душу Узаемон, — а не многим».
— Я начал бояться, — говорит Секита, — что они забудут про такой замечательный обычай.
«Это говорит моя вина, — думает Узаемон. — А если моя вина права?»
Слуга — малаец Филандер следует за Купидо и откупоривает каждую бутылку.
Ван Клиф встает и начинает стучать ложкой по стеклу, пока взгляды всех, кто за столом, не сосредотачиваются на нем.
— Те, кто бывал на банкетах по случаю голландского Нового года под директорством Хеммея и Сниткера, должны знать о гидроголовом тосте…
Арашияма шепчет Узаемону: «Что такое гидра?»
Узаемон знает, но пожимает плечами, не желая пропустить слов ван Клифа.
— Мы говорим тосты, один за другим, — объясняет Гото Шинпачи, — и…
— …и пьянеем, и пьянеем, — рыгает Секита, — минута за минутой.
— …который объединяет наши пожелания, — покачиваясь, провозглашает ван Клиф, — из которых и складывается… э-э… светлое будущее.
Как требует обычай, каждый за столом наполняет бокал соседу.
— Итак, господа, — ван Клиф поднимает свой бокал. — За девятнадцатое столетие!
В зале многие повторят тост, несмотря на то что он никак не связан с японским календарем.
Узаемон чувствует, что ему нехорошо и с каждой минутой становится только хуже.
— Давайте выпьем за дружбу, — говорит заместитель директора Фишер, — между Европой и Востоком!
«Как часто, — спрашивает себя Узаемон, — мне еще придется слышать все те же пустые слова?»
Переводчик Кобаяши смотрит на Узаемона:
— За скорейшее выздоровление дорогих друзей Огавы Мимасаку и Герритсзон-сана.
И Узаемон обязан встать и поклониться старшему Кобаяши, зная, что тот попытается протащить своего сына через голову Узаемона сразу во второй ранг Гильдии переводчиков, когда старший Огава смирится с неизбежным и уйдет на покой с желанного поста.
Доктор Маринус — следующий:
— За искателей истины!
Чтобы не придрались инспекторы, переводчик Иошио провозглашает тост на японском:
— За здоровье нашего мудрого, всеми любимого магистрата.
Сын Иошио — тоже переводчик третьего ранга, и отец возлагает на него большие надежды в связи с грядущими вакансиями. Голландцам он говорит:
— За наших правителей.
«Именно в такую игру надо играть, — думает Узаемон, — чтобы подняться в Гильдии».
Якоб де Зут болтает вино в бокале:
— За всех наших любимых, далеко или близко.
Голландец ловит взгляд Узаемона, и они тут же отворачиваются, пока все повторяют тост. Переводчик все еще меланхолично крутит пальцами кольцо от салфетки, когда Гото откашливается.
— Огава-сан?
Узаемон поднимает глаза и видит, что смотрят на него.
— Извините, господа, вино украло мой язык.
Громкий хохот проносится по залу. Лица сидящих раздуваются и отдаляются. Шевелящиеся губы не соотносятся со словами. Узаемон успевает спросить себя, пока сознание покидает его: «Я умираю?»
Ступени улицы Хигашизака скользкие от замершей слякоти и усыпаны костями, тряпками, опавшими листьями и экскрементами. Узаемон и кривоногий Иохеи поднимаются мимо лотка продавца жареных каштанов. От запаха желудок переводчика угрожает взбунтоваться. Не видя приближающегося самурая со слугой, нищий мочится на стену. Тощие собаки, осоеды и вороны дерутся между собой за отбросы.
«Шузаи ждет меня на урок фехтования…» — вспоминает Узаемон…
Молодая женщина на сносях продает на перекрестке свечи из свиного жира.
«…но потеря сознания два раза в один день вызовет ненужные слухи».
Узаемон говорит Иохеи, чтобы тот купил десять свеч: у женщины катаракты на обоих глазах.
Продавщица свеч благодарит покупателя. Хозяин и слуга продолжают восхождение по улице.
Из окна доносится мужской крик: «Я проклинаю тот день, когда женился на тебе!»
— Самурай — сама? — безгубая гадалка зовет из полуоткрытой двери. — Кто‑то в Мире наверху нуждается в вашем участии, самурай — сама.
Узаемон, раздраженный ее назойливостью, проходит мимо.
— Господин, — говорит Иохеи, — если вы опять чувствуете себя плохо, я могу…
— Не суетись, как женщина: просто иностранное вино не пошло на пользу.
«Иностранное вино, — думает Узаемон, — в паре с хирургической операцией».
— Если доложишь о моей минутной слабости, — предупреждает он Иохеи, — отец будет волноваться.
— Он не услышит об этом из моих уст, господин.
Они проходят охранные ворота: сын стражника кланяется одному из самых важных жильцов по соседству. Узаемон холодно кивает в ответ головой и думает: «Почти дома». Особой радости эта мысль не приносит.
— Может Огава-сама проявить щедрость и уделить мне немного времени?
Ожидая, когда откроют ворота дома, Узаемон слышит старческий голос.