У Юлинека невольно сморщилась лицо, словно он сжевал кислый дичок и едва не подавился им.
— Ну и лярва! — пробормотал он сдавленно, слабея от сладкой истомы, подступившей к горлу.
— За общение с тобой надо не пятерку брать, а червонец, — добавила девица. — И то мало будет.
Юлинек крякнул. «Рыжье» у него было, перепадало чаще, чем он ожидал, — многие люди берегли золото на черный день, поскольку знали — монеты эти не поддаются никакой девальвации.
— Ну! — испытующе глянула на него девица, уперла руки в боки, пышные и соблазнительные.
Пошарив в нагрудном кармане френча, Юлинек достал оттуда пятирублевую «николаевку», ловко подкинул монету — яркая желтая чешуйка блеснула в темном воздухе, вызвала у палача невольный восторг, у него даже губы задрожали. Девица поступила еще ловчее — протянула руку, и золотая чешуйка исчезла в ее ладони, она словно припечаталась к ней.
— Пошли! — деловито произнесла она.
Причмокивая сладко, жмурясь от предстоящего удовольствия, Юлинек двинулся следом. Спросил лишь:
— Идти далеко?
— Недалеко.
Не думал Юлинек, что в центре Хабаровска, рядом с «присутственными» местами и особняками богатых купцов, могут быть зияющие дыры — черные проходные дворы, голубиные клетушки, из которых раздавался грубый мужской храп, кособокие лачуги о двух лапах, где жили ведьмы, а из окошек высовывались метлы. И это все — в центре Хабаровска! Юлинек удивленно покрутил головой: в его родной Праге такого, например, нет.
Неожиданно он почувствовал страх, чьи-то холодные пальцы сжали ему горло. Светлая жакетка пышнотелой девицы расплывавшимся неясным пятном маячила впереди.
— Эй! — сдавленным голосом позвал Юлинек. — Нам далеко еще идти?
— Уж пришли. Осталось чуть.
Девица громыхнула в темноте старым ведром, звук был дребезжащий, ржавый, потом громыхнула еще раз и открыла дверь в наполовину растворенную в темноте лачугу.
— Сюда, — скомандовала девица, и Юлинек послушно свернул к лачуге.
Он едва переступил через порог, как сильный удар сбил его с ног. Юлинек очутился на полу и в следующий миг отключился.
Очнулся он утром от холода: Юлинек лежал на голой, присыпанной колючим снежком земле, уткнувшись головой в заплеванную чугунную урну, и стучал зубами. Оглядевшись, он поспешно отполз от урны, передернулся — было мерзко. Проговорил едва слышно, тонким, ослабевшим голосом:
— Где я?
Неожиданно неподалеку увидел дворника-татарина в чистом, сшитом из брезента фартуке, при тусклой латунной бляхе, прикрепленной булавкой прямо к брезенту.
— Где я? — спросил у дворника Юлинек.
— Как где? В Хабаровске, — ответил тот.
Правый рукав на модном полупальто Юлинека был оторван, в прореху вползал крапивно острекающий холод. Палач вновь передернул плечами. Где находился Хабаровск, он не мог вспомнить — удар отшиб ему мозги. Но главное было не это, главное — исчезли вшитые в ватную пройму полупальто деньги, пятнадцать золотых червонцев, которые Юлинек берег на черный день и рассчитывал увезти в свою Чехию.
— Хо-хо-хо! — горестно простонал он и умолк. Угодил он в беду, словно петух в похлебку, даже лапами подергать не успел. Оглушили его и обобрали, словно липку, лишь голый ствол остался.
— Иди-ка ты, бачка, домой, пока тебя калмыковский патруль не замел, — посоветовал дворник, — патруль тебе не только рукава — ноги оторвет.
Это точно. Своих людей Юлинек знал.
Он поспешно пополз прочь, подальше от этого проклятого места.
***
Евгений Помазков и Катя Сергеева венчались в небольшой сельской церковке у знакомого батюшки, который взял денег с них очень немного, по-божески, — попросил только несколько рублей за вино и медные обручальные колечки. Все остальное сделал бесплатно. Перекрестил новобрачных и спросил совершенно неожиданно:
— А ты, Евгений, за белых или за красных, не пойму чего-то…
— Пока я в калмыковском войске состою, а дальше видно будет. Жизнь ведь — штука полосатая…
— Она не только в полоску бывает, но и в клеточку. Бойся жизни в клеточку, Евгений. Все остальное — ерунда. А теперь перейдем в трапезную, перекусим, чем бог послал, отметим важное событие в нашей жизни, дорогие Екатерина и Евгений.
Все-таки очень хороший человек был батюшка Алексий, даже свадебный обед в церкви предусмотрел.
Во время обеда священник тщательно отер бороду, стряхнул с нее хлебные крошки и, становясь строгим, будто принимал у молодых исповедь, спросил:
— А что с Аней, дочерью твоей, происходит? Жива ли?
Катя вспыхнула, словно маков цвет, и промолчала, а Помазков, вздохнув, проговорил:
— Не знаю, что с ней… Исчезла полгода назад и ни одной весточки. Ни письма, ни привета через знакомых — ничего.
Отец Алексий покосился на икону Спасителя, висевшую на стене, старую, в потемневшем серебряном окладе, перекрестился.
— Жива она, жива, — произнес он убежденно.
Помазков глянул на отца Алексия неверяще:
— Жива?
Отец Алексий в коротком утвердительном движении наклонил голову.
— Жива, Евгений, жива.
Повернув голову к иконе, Помазков долго разглядывал серебряный оклад, пытаясь понять, где и каким образом священник мог подглядеть и понять, что Аня жива, но, видать, что дано служителям церкви, не дано мирянину — ничего Помазков не увидел и вновь вопросительно покосился на отца Алексия.
— Жива, — подтвердил тот вторично, — раз говорю, что жива, — значит жива.
И такая убежденность прозвучала в его словах, такая вера, что у Помазкова отлегло на душе: «Раз говорит батюшка, что Анька жива, — значит жива.»
Аня Помазкова находилась со своей группой в Хабаровске, через каждые три дня меняла квартиру — так велел товарищ Антон, объясняя это обязательным условием конспирации, — участвовала в устройстве засад и стреляла калмыковцев.
Пока на землю не лег снег — все удавалось, но когда под ногами захрустел жесткий белый панцирь, прочный, как железо, и стало понятно, что до весны он не растает, группа начала допускать промахи.
Четыре дня назад на окраине Хабаровска уложили пьяного сотника, который вечером приставал к молодайке, громко орал и грозился перестрелять всю улицу, на которой он находился.
Группа товарища Антона в три человека — сам Антон, Аня и верный напарник Семен, набиравшийся в Хабаровске опыта и смелости, — оказалась рядом. Руководитель группы мигом оценил обстановку, приподнял бровь, прикрывавшую тяжелый правый глаз, и тихо произнес:
— Товарищ Аня!
Аня Помазкова все поняла, выступила вперед и сунула руку в утепленную жеребковую жакетку.
Сотник, не почуяв опасности, продолжал разоряться, драл глотку и в очередной раз пытался ухватить молодайку за грудь, но та благополучно увертывалась от него, семенила ладными сапожками по сухому скрипучему насту и старалась уйти от калмыковца. Но уйти не могла — сотнику надо было бы выпить еще пару стаканов браги и тогда он, сморенный, может быть, отстал бы от молодайки… А пока он находился в силе, в самой силе — крепкий организм его требовал действия, приключений и сотник продолжал блажить на весь Хабаровск.
— Я тебя сейчас шашкой располовиню, — пообещал он молодайке.
Аня, услышав это, сжала рот в плотную твердую линию и ускорила шаг. Находясь примерно в полутора метрах от сотника, она проворно выхватила из-за пазухи револьвер и с расстояния, на котором не бывает промахов, всадила пулю буйному мужчине прямо в лоб. Тот поперхнулся на полуслове, глянул на Аню с изумлением и пьяно… икнул. Он не понял, что с ним произошло, он еще жил, хотя уже был мертв, раскрыл рот, чтобы выплеснуть в пространство очередную порцию ругани, но язык перестал повиноваться ему, и сотник изумился еще более — не может того быть!
Может.
Калмыковец провел по пространству рукой, норовя ухватиться за плечо молодайки, но пальцы его, прежде цепкие, вдруг превратились в бескостные вялые колбаски, не слушающиеся человека; сотник неверяще потряс головой и повалился на землю. Аня, даже не повернув головы в его сторону, быстрыми шагами прошла мимо и нырнула в ближайший проулок.