Музыкант-австрияк на нее даже внимания не обращает, норовит отмахнуться, а она все больше и больше липнет к нему, становится покорной и счастливой, когда белобрысый этот губошлеп останавливает на ней свой взгляд и по-поросячьи надувает щеки. Нет, породу женскую не понять, слишком уж загадочные, инопланетные существа эти бабы…
Юлинек страдал, но ничего поделать не мог — видать, удел у него был такой: страдать. Красное лицо его наполнялось тяжестью, брови грозно смыкались — попадался бы ему в эту минуту любитель кислого сыра, сбитого из молока австрийских буренок, он бы его живо в кусок мяса, приготовленный для бифштекса, превратил… Тьфу!
Юлинек появился в Хабаровске за два дня до ухода из города красных — никем не узнанный, в отлично сшитом пиджаке, украшенном этикеткой, свидетельствовавшей, что одежда эта произведена в Тулоне. Бывший пленный, он рассчитывал на лояльность жителей: те относились к чехословакам в сочувствием и пониманием — еще не нахлебались вдоволь кожаных плеток чешских офицеров, не познали, насколько загребущи руки у солдат-собратьев по славянской принадлежности, — потому так и относились…
Но все было еще впереди — скоро и Сибирь-матушка, и Дальний Восток вдоволь наедятся и того, и другого.
Беспрепятственно Юлинек пробрался к кофейне «Чашка чая», поднялся на второй этаж, оттуда был виден Амур, поискал глазами белобрысого австрийца. Австрийца не было видно, и у Юлииека расстроенно задергалась щека: наверное, с Марией милуется… Вот, гад!
— Чего будет вам угодно? — манерно, на плохом русском языке спросил у Юлинека администратор оркестра, тщедушный носатый еврей с Балатона.
— Музыки! — не задумываясь, ответил Юлинек.
— Всем нужна музыка, — глубокомысленно произнес администратор, — хорошие хозяйки, когда ныне доят коров, тоже ставят на колесо граммофона пластинку.
— Через два дня здесь будет атаман Калмыков, — сообщил Юлинек.
— Да-а-а? — не поверил администратор, озабоченно потер лоб, шевельнул полными влажными губами, будто приложил к ним мундштук серебряной трубы, и чех понял, что горбоносый противный еврейчик этот не очень-то представляет себе, кто такой Калмыков, — в нем возникла злость, подкатила к горлу, обварив все внутри противным теплом. Юлинек зашипел, словно Змей Горыныч, наступивший лапой на уголья, вылетевшие из горящего костра, нервно дернул головой, но в следующий миг взял себя в руки.
— Иван Павлович Калмыков — спаситель России, — так же манерно, как и администратор, его же трескучим голосом произнес палач, выпрямился, враз становясь осанистым, — город будет встречать атамана и его войска по высшему разряду, — сказал он.
— Да-а-а? — администратор вновь озадаченно потер лоб. — Но у нас ведь струнный оркестр…
— Ну и что? На трубах-то вы дудеть умеете?
— Умеем, но оркестр ваш — струнный, — горбоносый, с большими черными глазами навыкате администратор попробовал втолковать Юлинеку некие прописные истины и надеялся, что это у него получится, но очень скоро надежды эти угасли. — Мы не можем на гитаре с мандалинами дать громкий звук, нас не будет слышно. Нас забьют копыта лошадей, железный цокот подков. Это будет выглядеть жалко, мы опозоримся.
— Я же сказал — возьмите трубы, и все будет в порядке, — Юлинек неприязненно подвигал нижней челюстью, зыркнул глазами в один угол помещения, потом в другой: не видно ли где красивой девушки Марии? — Марии не было видно, и чех поугрюмел еще больше, снова подвигал нижней челюстью, будто жерновом, перетирающим зерно, — а с этими жвынделками, — он поднял голову, указывая подбородком на две мандолины, висевшие на стене, — атаман Калмыков вас просто расстреляет.
Администратор подумал, а не дать ли этому назойливому посетителю денег, чтобы он отвалил от оркестра подальше и дело с концом, но денег у него не было — оркестр дал два благотворительных концерта в пользу инвалидов войны и детей-сирот, не взял за выступление ни копейки и сейчас сидел без денег. Юлинек понял, о чем думает администратор, и отрицательно поводил ладонью по воздуху.
— Не надо денег, — произнес он угрюмо, — это бесполезно…
Тогда я ничем вам помочь не могу, — сказал администратор, — извините, уважаемый…
— Ничем, значит? — неприятно подвигал нижней челюстью Юлинек.
— Ничем абсолютно, — подтвердил администратор.
В это время в комнату вошел розовощекий белобрысый австрияк, ухажер Марии, Юлинек покосился на него, и по лицу палача поползли яркие красные пятна.
— Хорошо, — угрожающе произнес он и покинул помещение, в котором музыканты хранили свое имущество.
— Очень неприятный человек, — сказал австриец администратору, — у него очень тяжелое лицо.
— Плевать! — отмахнулся администратор. — Мы в политику не играем и нашим музыкантам все равно, кто придет к власти — Ленин или Колчак.
— Колчак лучше, — сказал австриец. — Он — военный и понимает нашего брата.
— Я сказал — все равно, — раздражаясь, администратор повысил голос, — главное, чтобы платили деньги за нашу игру.
— Русские — люди щедрые и, если у них есть деньги, не зажимают, платят. Когда начинается репетиция?
— Через час.
Пятого сентября восемнадцатого года в Хабаровск вошел Калмыков, и пятого сентября оркестр, игравший в коммерческом кафе «Чашка чая», был арестован и расстрелян в полном составе — Юлинек выполнил то, что задумал.
После двух залпов, уничтоживших оркестр, над парком, примыкавшем к «пострельной» скале, долго летали вороны, кричали возбужденио, никак не могли успокоиться: то ли еду чувствовали — протухнут музыканты, славный пир получится, то ли боялись повторных выстрелов. На этот раз по черной галдящей стае.
Юлинек начал методично, по квадратам, как опытный стратег, прочесывать Хабаровск — ему важно было найти черноокую Марию, увидеть ее, постоять рядом, произнести несколько слов — и тогда в нем произойдет обновление: он сделается сильнее, но Марию так и не нашел. И понял, какую ошибку совершил — он сам отрезал, выбросил эту девушку из собственной жизни. Ведь белобрысый австриец был приманкой, она, словно редкая рыба, приплывала к нему, как на приманку шла, а когда ее не стало, рыба исчезла навсегда.
Слишком поздно понял это Вацлав Юлинек, взметнул над головой длинные цепкие руки, ухватил себя за волосы. Дернул в одну сторону, в другую, взвыл от боли. Через несколько минут он отрезвел, пришел в себя и долго сидел, опустошенный, вывернутый наизнанку. А потом заплакал.
Но слезы палача — это слезы палача, им нельзя верить: всхлипывая от жалости, этот человек может расстрелять кого угодно, даже собственную мать.
Юлинеку везло на приключения, он словно был создан для того, чтобы попадать в разные передряги.
Темным октябрьским вечером, когда голодно выл ветер и ломал на деревьях сучья, он решил прошвырнуться по «ночным бабочкам» — захотелось женского общества.
Около дома, где располагалась канцелярия хабаровского столоначальника, он присмотрел подходящую девицу — крутобедрую, с собольими бровями вразлет и пышным белым лицом. Девица напоминала Юлинеку вкусный сдобный хлеб, целый каравай — и ходят же такие караваи по хабаровским тротуарам! Юлинек вкусно почмокал губами и достал из кармана несколько красненьких — бумажных царских десятирублевок.
Девица пренебрежительно подняла верхнюю губу.
— Пипифакс не берем!
Что такое пипифакс, Юлинек не знал, глянул вопросительно на девицу.
Та шевельнула роскошными собольими бровями:
— Заплати, мальчик, рыжьем, и все будет в порядке.
От близости этой девицы — рукой прикоснуться можно было к этой роскошной коже, к красивому лицу, — у Юлинека перехватило дух, голос сделался скрипучим, как у старой вороны.
— А что такое рыжье? — спросил он.
— Темнота! — пренебрежительно бросила девица. — Рыжье — это золото. Понял?
— Понял.
— Гони рыжий пятирублевик, и я пойду с тобой хоть в кусты.
— А меньше нельзя? — жалобно спросил Юлинек.
— Меньшего достоинства рыжье не бывает — это раз, и два — уж больно рожа у тебя противная, как у жеребца, страдающего запорами.