меня «Британский дипломатический представитель», „
был в полном неведении относительно деятельности це лой группы британских офицеров и уполномоченных присутствию и протекции которых в России единственной гарантией служило мое положение у большевиков.
Поскольку одновременно семь различных политик не могут быть названы политикой, британской политики не существовало. А для усугубления этой неясности Мини стерство иностранных дел настаивало, чтобы я насколько возможно сохранял неопределенность своего положения Если в Палате общин какойнибудь ярый сторонник интервенции запрашивал, с какой целью британское пра вительство держит уполномоченного представителя в стране головорезов, которые стремятся разрушить циви лизацию, мр Бальфур или его секретарь совершенно правдиво отвечали, что у нас нет официального предста вителя, аккредитованного при большевистском прави тельстве. Если, с другой стороны, какойнибудь револю ционно настроенный либерал обвинял британское прави тельство в том, что оно не имеет уполномоченного пред ставителя в Москве для защиты британских интересов и для помощи большевикам в их борьбе с немецким мили таризмом, мистер Бальфур с такой же правдивостью отвечал, что такой полномочный представитель имеется в Москве — человек с большим знанием России, и на него возложены именно эти обязанности.
Ясно, что перед британским правительством стояла задача огромной трудности. Оно не было в состоянии послать большие силы в Россию.
Оказать поддержку небольшим офицерским армиям на юге значило толкнуть большевиков на нечестивый союз с немцами. Оказать поддержку большевикам — здесь была серьезная опасность, по крайней мере на первых порах, что немцы будут наступать на Москву и Петербург и посадят здесь свое буржуазное германофиль ское правительство. Я лично предпочитал эту возмо жность, так как это стянуло бы немецкие войска в Рос сию. Без военной поддержки немцев ни одно буржуазное правительство не удержалось бы и месяца. Большевики безусловно сладили бы с русскими антибольшевистскими отрядами. Но, кроме этого, было физически невозможно для нашего правительства не отставать от положения, которое менялось радикально через каждые двое суток. Вполне естественно, что британские министры не ус
матривали никакого порядка в этом хаосе. Их можно было обвинить только в том, что они слушали слишком Много советников, и не понимали одной основной исти ны — того, что в России образованный класс представ ляет несоизмеримое меньшинство, неорганизованное и без политического опыта, и без всякого контакта с масса ми. Высшая глупость царизма заключалась в том, что за пределами собственной бюрократии он решительно по давлял всякое проявление политики. С крушением цариз ма рушилась и бюрократия, и не осталось ничего, кроме масс. В Москве, где можно было слышать пульс событий, всякий, кроме самого упрямого традиционалиста, мот убедиться в том, что здесь налицо был катаклизм, кото рый сметал до основания все прежние представления о России. Лондон, однако, продолжал считать это преходя щим штормом, после которого все уляжется и станет на место. Plus «са chauge, plus c'est la тёте chose». Это один из самых опасных исторических афоризмов (чем больше меняется, тем больше остается неизменным). Вес ной и летом 1918 года это изречение было на устах у всех британских сторонников интервенции.
История имеет свои приливы и отливы, но в отличие от приливов отлив наступает медленно и редко в одном поколении.
Еще одним гнетом для меня в этот период был мой контакт с моими старыми политическими друзьями доре волюционных времен. Те, кто остался в Москве, навеща ли меня. Одни приходили в гневе, другие в горе, третьи дружески. Их можно было разделить на три категории: те, что были сторонниками всеобщего мира, те, что находились в связи с белыми генералами на юге и верили в так называемую союзническую ориентацию, и те, что с грустью признавали, что большевики пришли, чтоб остаться. Я не включаю сюда сторонников немецкой ориентации. Они меня не навещали.
Эти интервью доставляли мне немало огорчений. Эти люди были моими друзьями и коллегами в деле укрепле ния англорусских дружественных отношений. Отказать им в помощи казалось почти предательством. С защит никами всеобщего мира (идея заключалась в том, чтобы заключить мир с Германией и позволить немцам распра виться с большевиками) мне было сравнительно легко ^бя вести. Я мог грустно качать головой и говорить, что при существующем положении на западном фронте вряд
ли это достижимо. Они тем не менее упорствовали, и когда немецкое посольство приехало в Москву, один известный русский известил меня, что он совещался с немецким послом и мог устроить мне частное совещание с ним в своем доме.
Я изложил это Министерству иностранных дел и по лучил инструкции не связываться с этим предложением.
Гораздо труднее было мое положение с защитниками интервенции союзников. Положение, которое я занимал не давало мне возможности обещать никакой помощи или поддержки. Я этого и не делал, но в целях информа ции поддерживал с ними более или менее регулярные отношения. Ко мне являлись даже разные эмиссары от генерала Алексеева, от генерала Корнилова и позже от генерала Деникина, но, так как я был окружен провокато рами, к тому же не мог быть уверенным в честности намерений эмиссаров, я был сух и осторожен в своих ответах.
Третья категория людей, которых я назвал бы реали стами, была немногочисленна. Сюда входили люди, как Авинов, бывший товарищ министра внутренних дел, мо лодой Муравьев, экссекретарь Извольского и брат пер | вой леди Читэм. Авинов, человек большого ума и объек тивного мышления, был самый рассудительный из всех моих друзей. Это был человек, которого нельзя было не любить. Он был прекрасно образованным и хорошо вос питанным человеком. Его жена, урожденная графиня Трубецкая, принадлежала к одной из самых старинных русских фамилий. Революция уничтожила все, к чему он был привязан в жизни. Но он был проницательней боль шинства своих соотечественников.
Однажды в разговоре, блестяще анализируя револю ционное движение, он с грустью сказал мне, что больше вики — это единственное правительство, которое с мо мента революции проявило признаки силы, и что, не смотря на их диктаторскую тиранию, корни их в массах, и что контрреволюционерам не на что надеяться еще много лет.
Были у нас и еще гости — застрявшие английские миссии, возвращающиеся из Румынии и с Юга.
Был Лепаж, бородатый, хорошо владеющий собой офицерморяк, у которого была трудная обязанность поддерживать сношения с русским флотом на Черном море. Был де Кандоль, эксперт по железнодорожному
транспорту, у которого было поручение в Румынии. Про ездом через Москву он оставил со мной своего помощни ка Тэмплина, которого я включил в штат своей миссии.
Несколько позже я встретил Лингнера, который был по делам пропаганды в Тифлисе и которому, чтобы попасть в Москву, пришлось пережить целую эпопею опасных приключений. Оба — Тэмплин, который пре красно говорил порусски, и Лингнер, у которого была деловая голова — были мне большими помощниками. Нельзя еще, конечно, не упомянуть об Артуре Рэнсоме, корреспонденте «Манчестер гардиан», который, не буду чи членом нашей миссии, был все же больше чем гостем. Он жил в нашем отеле, и мы виделись с ним почти каждый день. Рэнсом был Дон Кихотом, с усами, как у моржа, сентименталист, готовый вступиться за любого обиженного, и наблюдатель, воображение которого было зажжено революцией. Он был в прекрасных отношениях с большевиками и часто сообщал нам очень ценные сведения. Неисправимый романтик, он мог из ничего создать волшебную сказку и был приятный и заниматель ный собеседник. Он был отчаянный рыболов, у него есть несколько очаровательных очерков на эту тему. Я отно сился к нему с теплым чувством и всячески защищал его от идиотов нашей контрразведки, которые позже пыта лись выдать его за большевистского агента.
Но самыми необыкновенными гостями были немцы, которых мы видели часто, но никогда с ними не раскла нивались. Прямым следствием БрестЛитовского мира было назначение немцами графа Мирбаха послом в Москву. Он должен был приехать 24 апреля. Первая из целой серии стычек произошла 22 апреля, когда больше вики привели меня в ярость, реквизировав сорок комнат в нашем отеле для нового посла и его штата. Большая часть комнат была в том же этаже, что и моя.
Задыхаясь от злобы, я отправился к Чичерину с проте стом против этого оскорбления. Чичерин извинялся, но оставался пассивен. Я бушевал и неистовствовал. Чиче рин смотрел устало, и в его хорьковых глазках отража лось изумление при виде ярости такого обычно мягкого человека, как я. Он разводил руками, оправдывался, по обещал, что нашествие это только на несколько дней, и извинялся тем, что в их распоряжении не было ничего более подходящего.