Бет приходит разрумянившаяся с мороза, волосы убраны под коричневую фетровую шляпку. Поначалу настроена просто забрать платье и сразу уйти. Однако я убеждаю ее выпить кофе: запах арабики уже витает в воздухе.
— В чем дело? — спрашивает она, дуя в кружку. — Ты похож на сжатую пружину.
Мы сидим за стойкой совсем рядом, только руку протяни.
— Ну… я хотел тебе сообщить, что уезжаю на несколько недель в Рукери, в лечебницу, разгрести накопившиеся проблемы. Похоже, мне без этого не обойтись.
Она наклоняет голову, словно старается вычислить, что я имею в виду на самом деле. Ее муж куда-то намылился, непонятно зачем. Медленно ставит чашку на столешницу, задумчиво кивает:
— Хорошо.
— Сегодня вечером.
— Когда ты это решил?
— Вчера. Мой страховой полис покрывает лечение ментальных расстройств. — Я смотрю на нее, слегка улыбаясь.
Бет молча снимает шляпку и встряхивает головой.
Волосы очень отросли с тех пор, когда я последний раз запускал в них пальцы. Теперь она носит челку. Ей идет: челка подчеркивает глаза, зеленые, как у кошки.
Глаза, в которые я влюбился. Когда я впервые встретил Бет, в ее глазах жил смех; они сказали мне, что душа этой девушки прекрасна и я буду с ней счастлив.
Смотрю в сторону.
— Но сначала я хочу кое в чем тебе признаться.
— Признаться? Ты? Как неожиданно.
Чувствую на себе ее пристальный взгляд.
— Не уверена, что так уж хочу знать. Не уверена, что выдержу еще что-нибудь. Пусть все остается как есть. Вероятно, тебе стоит…
— Бет, прошу тебя, выслушай. Я хочу быть честным.
Она смеется. Тихий, грустный, безрадостный смех.— Знаю, знаю… Есть то, что… Слушай, я просто хочу рассказать тебе правду о своих родителях. Без сомнения, это еще всплывет, поэтому я хотел рассказать тебе сам.
Она хмурится:
— Слушаю.
Она не знает, чего ждать, поэтому напряжена.
И я вываливаю все сразу:
— Мои родители не погибли в автокатастрофе.
Когда мы с тобой познакомились, я солгал. Они совершили самоубийство. Мать приняла дозу, которая угробила бы и слона, а отец… — Я прячу лицо в ладонях.
— А отец понимал, что не в состоянии жить без нее, и сделал то же самое. Их нашел я.
Поднимаю взгляд. Бет молчит и хмурится куда сильнее, чем раньше. Хочет что-то сказать, раздумывает, отводит глаза, я вижу теперь только ее профиль.
Где-то шумит вертолет. У соседей включили душ.
Здесь же — тишина, только звуки дыхания.
Хочу коснуться ее, но не решаюсь. Казалось бы, так просто. Только протянуть руку — и все. Схватить ее — и никуда не отпускать.
— Я не мог тебе рассказать. Никому не мог, — пытаюсь я дать ответ на вопрос, который сейчас — знаю это — крутится в ее голове. — Они нас бросили.
Они бросили нас с Беном. Оставили нас одних.
Стул скрипит ножками по паркету. Бет поднимается, идет к балконной двери, открывает ее, несколько раз глубоко вдыхает уличный морозный воздух, затем снова закрывает. Застывает у окна, смотрит на реку.
— Почему ты не сказал? Не понимаю.
У меня трясутся губы.
— Я просто представил, что ничего не случилось.
Совсем ничего. Не знаю. У меня не было для этого слов. Я сочинил для себя другую реальность. Не такую тяжкую.
— Какие-то еще тайны, Адам?
Я молчу, пытаясь найти ответ. Она резко поворачивается, подходит к стойке, забирает платье, сумку.
— Что бы ты ни собирался еще мне открыть, в чем еще признаться, — у тебя на все про все пять минут. — Бет переводит взгляд на настенные часы и говорит, не глядя на меня: — Мне нужно что-нибудь покрепче, чем кофе.
Десять тридцать утра, первый день в Рукери. За высокими окнами отделанного дубовыми панелями кабинета — простор, огромное пространство, которое я не разглядел, когда в темноте сюда добрался.
Сбегающие вниз лужайки, по-прежнему покрытые январской изморозью, сливаются вдалеке с сосновой рощей.
Сидящий за столом человек просит, чтобы я называл его Том. Несколько чудаковатый, он больше напоминает унылого бухгалтера, нежели многоопытного психиатра, который зарабатывает на жизнь, ставя на место чужие поехавшие крыши.
Том делает заметки, записывая мой рассказ.
Я только что сообщил ему про родителей, про Бена.
И сейчас мне хочется пересечь комнату, вырвать у него записи и сказать, что они принадлежат мне.
Я вообще не желаю с ним разговаривать.
Сегодня утром я убедил себя: рассказанного мной вчера Бет — а я рассказал почти все, что мог, — вполне достаточно. Нужно здесь осмотреться, возможно, пообщаться с этим парнем на первом сеансе, а потом развернуть машину и ехать домой… Видимо, нет.
Я здесь всего полчаса, а погребенная правда уже хлынула наружу.
— Как вам спалось? — спрашивает Том.
— Как младенцу. Я принял снотворное, что мне прописали. Полагаю, сегодня не буду.
— Отчего же нет? — Он смотрит на меня сквозь линзы очков в черепаховой оправе.
— Хочу засыпать без снотворного, я в нем не нуждаюсь. Мне надо восстановить собственную жизнь. Поэтому я сюда и приехал. Поэтому согласился на все эти беседы. Поэтому вам, специалистам, платят чертову уйму денег.
Том приподнимает брови:
— Расскажите мне еще про свою жизнь. Про жизнь, к которой вы хотите вернуться. Какая она? По чему из той жизни вы тоскуете больше всего?
Бет. Больше всего я тоскую по Бет.
Меня гложет чувство вины. Я считаю себя виновным в том, что наш брак распался. В том, что Мег страдала, когда умер Ной. И иногда, временами, я виню себя даже в его смерти. Возможно, я наградил его какими-то микроорганизмами. Возможно, на старых шахматах была какая-то зараза, которая попала оттуда в его кровь и…
— Не знаю, — говорю я. — Я просто хочу вернуть прежнюю жизнь.
Он кивает.
— Расскажите мне о брате. Как он воспринял смерть родителей?
— Очень тяжело.
Душераздирающие рыдания Бена… Они до сих пор стоят у меня в ушах.
— А вы? — Том поднимает глаза от записей.
— У меня не было времени думать об этом. Нужно было растить Бена.
Я с корнем выдираю из памяти фрагменты воспоминаний.
Полная, чистая, абсолютная правда? Страшное было время: заполнение анкет, работа в двух местах, выбивание гранта на обучение Бена бухучету, постоянные попытки заверить его, что, конечно, наши родители нас очень любили, а вовсе не бросили одних, когда им того захотелось. Я уже тогда начал лгать.
Уже тогда это казалось правильным.
Том некоторое время молчит.
— Если я попрошу произнести первое слово, которое пришло вам в голову при мысли о смерти родителей, это слово будет?..
— Эгоизм. — Поглядываю на часы, желая, чтобы сеанс поскорее закончился.
— Эгоизм? — Он что-то пишет.
— Ну куда уж хуже? Смотрите, меня в жизни часто называли самовлюбленным, и, видит бог, я таким был, но отец и мать наплевали на нас с Беном, это еще хуже.
Возвращаюсь мыслями в минувшее Рождество и тот краткий миг, когда я подумал, как легко броситься с тротуара под грузовик.
— Это было подло. — Решительно киваю, словно это единственное возможное заключение.
Я никогда ни с кем не обсуждал смерть родителей, и мне становится жутко. Прошлое всегда хранилось в отдельном закрытом ящичке: вот файл с надписью «Мама», он закрыт и случайно не раскроется.
Закрываю глаза — и вижу ее. Оживает обонятельная память. Мамин аромат… Я нежно вдыхаю опьяняющий запах жасмина…
— От нее так хорошо пахло, от моей мамы…
— Каковы ваши самые ранние воспоминания о ней?
— Она поет… Это Рождество, потому что она поет рождественский псалом. Бен и я лежим в одной кроватке, а она стоит перед нами на полу, на коленях.
— Вы были счастливы?
— Да, очень. Мне тогда было около трех, а разве могут быть несчастливы трехлетние дети? Она часто пела. А потом перестала.
Я только сейчас это осознаю. Пытаюсь вспомнить.
Когда же, когда? Мне было три, шесть, восемь, пятнадцать?
Не помню.
Смотрю на Тома: