— Приятное ощущение, — говорит он.
Отдергиваю ладонь.
— Так что с домом? Выставляем на продажу? Все остальное можно обсудить потом.
Сейчас я не могу. Не могу заговорить о разводе.
Пусть я на девяносто процентов уверена в своих чувствах и желаниях, этого мало. Вот когда будут все сто процентов, когда не останется никаких сомнений и надежд…
— Мы оба купим какое-то жилье, и это снимет с тебя огромный груз.
Адам поднимает мой стакан и отпивает.
— Хороший джин-тоник. Привезла рецепт из Лос-Анджелеса?
В голове включается стоп-сигнал. Не время обсуждать Лос-Анджелес. Поэтому я тоже меняю тему.
Спрашиваю — и сама поражаюсь своим словам:
— Как там Ной?
Адам вздрагивает, вероятно припомнив наш разговор в больнице. И все-таки ему приятно, что я спросила.— Накануне вечером Кира и Гордон позволили мне сыграть с ним в шахматы.
— У них дома? Это, по-твоему, удачная мысль? — вырывается у меня. — В смысле, это честно по отношению к Ною? Что, родители собираются все ему рассказать?
— Не дома — в больнице, его еще не выписали.
Он очень толковый парень, наверняка сделал для себя выводы.
Я обдумываю его слова.
— Осторожнее. Люди могут причинить боль.
Прошу тебя, будь осторожнее.
— Я осторожен. Он единственный человек в мире, кто не осуждает меня, Бет. Единственный в мире, кто рад со мной говорить. И каждый раз, когда мы играем в шахматы, он разбивает меня в пух и прах.
Я хочу сказать: он всего лишь ребенок, он не знает тебя, как знаю я, потому и не осуждает. Вместо этого спрашиваю:
— Помогло? Пересадка?
— Кто же знает? Но теперь есть надежда… Мне пора идти к Мег. Она готовит ужин.
Я киваю.
— Что планируешь на Рождество?
До праздника десять дней, а я еще не решаюсь даже думать, чего же хочу для себя. Мег спросила, можно ли прийти Джеку. Кажется, он с большим удовольствием останется в Лондоне с Мег, нежели потащится в Озерный Край к своему семейству. Поскольку это мое последнее Рождество в нашем доме, конечно, я даю согласие. Как обычно, явится моя матушка.
Единственный недостающий персонаж — Адам.
Он проводит рукой по волосам.
— Пока не думал. Бен забрасывал удочку насчет ресторана с ним и Карен.
Я понимаю: Адам вспоминает о нашем доме и прошлых рождественских праздниках, которые раз за разом проходили под его крышей.
— Подожди до начала нового года, ладно? — просит он. — Ну, с продажей. А то все Рождество по дому будут ходить чужие люди. Несколько недель ничего не изменят. Ты права, надо его продать. Просто мне нужно привыкнуть к этой мысли.
— Конечно, подождем. — Я допиваю и встаю, запахиваю свое стеганое пальто. На улице студено. — Аккуратнее на дороге. Вечером обещают сильный мороз.
— Вот уж не думал, что тебя это волнует.
Адам улыбается, почти не разжимая губ. Та самая улыбка, на которую я запала много лет назад.
— Волнует. — Я придвигаюсь и целую его в щеку. — В какой-то степени ты всегда будешь мне небезразличен.
Адам придерживает меня за затылок, всего на секунду.
Я знаю, он хочет продлить этот миг, но отодвигаюсь.
— Хочешь совет? Посвяти вечер только Мег. Ей сильно досталось. Не упоминай, что ты играл в шахматы с Ноем. Она плохо это воспримет.
Не говоря уж о том, как плохо это восприняла я.
Он хмурится.
— Я больше не хочу никому лгать.
— Она сама не спросит. Просто не заговаривай первым.
Адам кивает, но я вижу, что до него не дошло. Мег знает о существовании Ноя. Она поделилась с мальчиком стволовыми клетками и, возможно, спасла его жизнь. Она хочет, чтобы он выжил; возможно, пожелает временами с ним видеться. Ей следует знать, что отец добивается того же самого. Вот как Адам воспринимает ситуацию.
Мег воспринимает ситуацию совершенно иначе.
Отец десять лет нас обманывал, и девочка в полном смятении от того, что у нее обнаружился сводный брат, о котором все эти годы она знать не знала. Она понимает, что должна была помочь и что никогда не простила бы себе, если бы отказалась. Но все это для нее — дикое, огромное напряжение. И сегодня — новый старт, первый день, чтобы строить отношения с «отцом-козлом».
Я прикасаюсь к руке Адама:
— Просто сделай так, как я сказала. Посвяти вечер ей. Мег нужно поверить, что она центр твоей вселенной.
— Она центр. И ты.
Адам произносит эти слова печально, словно и вправду так думает. Услышав это, легко забыть, насколько он тупой и самовлюбленный.
— Но про шахматы-то я ей расскажу, да?
Я мотаю головой, не переставая изумляться: так и есть — самовлюбленный и тупой одновременно.
Глава 36
Сегодня идет двенадцатый день с тех пор, как мой сын получил стволовые клетки моей дочери. За это время, а срок совсем еще небольшой, жизнь необратимо переменилась. Я работаю, занимаюсь делами, что-то отвечаю, когда задают вопросы, — словом, веду себя как обычно.
Ежедневно звоню Мег, говорю, что люблю ее. Ее гнев чуть-чуть утих, нежелание общаться со мной слабеет.
Через день навещаю сына. Мы играем в шахматы, и во время каждой новой встречи я с тревогой и надеждой ищу признаки улучшения.
Мы оба делаем вид, что я университетский приятель его дяди Тима. Черт, притворство для меня — вторая натура, но я не притворяюсь, говоря, что люблю его. Я дорос до любви к этому мальчику…
До Рождества — пять дней, и Ноя на две недели отпускают домой. В палате и прилегающем коридорчике суета. Я стараюсь не путаться под ногами, пока его готовят к транспортировке, пока ждут доставки из аптеки необходимых лекарств. Кира с Гордоном ненадолго выходят, и мы с Ноем остаемся вдвоем. Я спрашиваю его, кем он хочет стать, когда вырастет.
— Пилотом, — отвечает он с уверенностью человека, у которого впереди вся жизнь.
— Здорово! — Я инстинктивно придвигаюсь и взбиваю ему подушки. — Насколько мне известно, начинать занятия можно лет с шестнадцати.
Надо будет потом проверить по «Гуглу».
— Осталось подождать всего пять с половиной лет, — безмятежно говорит Ной. — И начну.
Сжимаю его руку.
— Никто не сомневается.
— А ты, кем ты мечтал стать в моем возрасте?
— Не тем, кем стал. — Я задумываюсь не столько о своих стремлениях, сколько о том, каким был в десять лет. — Вроде бы полицейским.
Ной кивает.
— Если не получится с пилотом, то да, полицейский — это круто. — И спрашивает внезапно: — А где твои мама и папа?
Что тут скажешь?
— У моего папы мама жива, — продолжает Ной. — И мамин папа тоже. Так что у меня есть и бабушка, и дедушка. Они оба такие старые!..
Я смеюсь. Ничего не могу сказать про матушку Гордона, но старому Гренджеру всего семьдесят, и за словом в карман он не полезет.
— Так где живут твои родители, Адам?
У меня пересыхает во рту. Наши взгляды на миг встречаются — и никак не разлепятся. Он догадался, кто я. И он знает: я знаю, что он знает.
— Мне бы хотелось их повидать, — продолжает Ной.
— Я…
— Это не к спеху, — быстро добавляет он, заливаясь предательским румянцем. — Расскажи мне, как ты играл со своим папой в шахматы, когда был маленьким.
Он так искусно меняет тему, что вгоняет в краску даже меня. Его вопрос пробуждает память.
Отец опять мне поддается. Я возмущаюсь, а он хохочет. И говорит, что хотел бы побеседовать со мной о маме. Быстро укладываю фигурки в коробку. Я весь внимание. Он говорит: ты взрослый, тебе уже восемнадцать. Постарайся понять маму, поставь себя на ее место. Отец рассказывает мне про то, какие у мамы случаются маниакальные обострения и приступы депрессии. И ремиссии. Я слушаю, киваю, но понять не могу. Мой отец ни словом не упрекнул мать. Как же так? Пусть она больна, но она конченая чертова лгунья.
— Адам? — голос Ноя возвращает меня назад. — Ты часто играл?
Улыбаюсь: