Я шлю эсэмэску за эсэмэской, а Кира молчит. Я извелся.
Мы втроем сидим за столиком в бистро неподалеку от дома Карен. Теплое вино, холодная еда, — без еды мне сейчас не обойтись, я совсем ослаб. Мой телефон лежит на столе, хотя Карен уже просила его убрать. В конце концов, как обиженный тинейджер, я объясняю ей, почему телефон должен лежать на виду, и саркастически спрашиваю позволения. Она этого не заслуживает, просто попала под раздачу.
Вокруг нас носятся дети, и я стараюсь не обращать внимания. Почему родители не следят за своими чадами?
Поворачиваюсь к паре, сидящей в двух столах от нас, и вежливо прошу унять отпрысков, которые бегают взад и вперед. Родители подзывают их. Харрисон и Джорджия… Дети, подхватив гремящие игрушки, послушно подходят.
— Ты в норме? — Бен кладет ладонь поверх моей.
Предполагается ответ «да»; но я не могу произнести его. Не могу.
Меня переполняет темная, негативная энергия.
Киваю брату и делаю глоток теплого вина. Пытаюсь думать о чем угодно, кроме того, где я сейчас нахожусь и почему — почему, почему, почему нет звонка?!
— Ничего? — Карен кивает на телефон, аккуратно положенный рядом со столовыми приборами.
— Ничего.
— Все будет хорошо, — бодро говорит она, и я едва сдерживаюсь, чтобы ее не ударить.
У Ноя рак. Он только что перенес пересадку стволовых клеток. Инфекция — это очень плохо. Я не делаю замечаний, когда Харрисон и Джорджия снова проносятся мимо. Одна из игрушек, машинка с дистанционным управлением, застряла под стулом, упершись в него антенной.
— Мне надо выйти. — Резко встаю, снимаю со спинки стула пальто. — Простите. Хочу на воздух.
На улице я присаживаюсь на промерзший каменный бордюр. Ледяной озноб пробирает до костей.
На Илинг-стрит, прямо напротив нас, людно. Чудаки, куда они спешат? Почему не греются в объятиях близких? Большинство семей не похожи на ту, что была у меня прежде. Они такие же, как моя теперешняя.
Расколотые, сломанные, искореженные.
До проезжей части пара метров. Стоит их одолеть и сделать шаг вперед… Слишком простое решение.
Нельзя позволить снедающему меня кошмару взять верх. Тем более в утро после Рождества.
Можно сделать так, что все примут за несчастный случай: шел человек, покачнулся… Мама, папа, это вы зовете меня?
Угловым зрением замечаю, что Бен подошел к окну. Он пристально следит за мной, и я словно читаю его мысли: «Не смей! Подумай обо мне, подумай о том несчастном водителе, чью жизнь ты исковеркаешь навсегда».
Ненавижу себя за то, что в голову вообще пришла такая мысль. Встаю, глубоко вдыхаю холодный воздух — изо рта вылетает облачко пара — и иду назад, к тяжелой дубовой двери. К Бену и Карен, к мальчику по имени Харрисон и к его машинке, к унылому рождественскому пудингу, вкус которого не идет ни в какое сравнение с пудингом Бет.
Дома я зажимаю Бена в углу:
— Ну, Ромео, что там с кольцом?
Он шипит, что хотел подождать до завтра, пока они не окажутся вдвоем.
— Не передумал?
Бен качает головой.
— Ты по-прежнему хочешь детей? — Выпитый алкоголь развязывает мне язык и отключает мозги. — Ей уже сорок, не забывай. Ты-то еще ого-го…
— Я ее люблю. Если нам повезет и дети будут — отлично. Если нет…
— Они подрастают и превращаются в Харрисонов.
Не успеешь охнуть. В маленьких паршивцев с завывающими машинками.
Бен улыбается:
— Или в джорджий?
— Маленьких паршивок, у которых в планшете звук включен на полную катушку.
— Я помню, какая Мег была в детстве, — говорит он.
— Мег, — я наставляю на него палец, — была шумным младенцем. Вечно плакала.
— А я помню, такая задумчивая…
— Задумчивая тоже. Задумчивая, болтливая, смешная.
— Так что не все становятся харрисонами и джорджиями, не все…
— Ну, думаю, все у вас выйдет.
Я крепко его обнимаю.
— Памятник братскому единству? — Карен засовывает голову в дверной проем и смотрит на нас с Беном. — Девочек принимают?
Я распахиваю объятия.
И мы втроем слушаем, как в моем кармане звонит телефон.
Отхожу, нажимаю на кнопку вызова.
— Кира, что?
Слышу сдавленные рыдания — и понимаю: это то, чего я боялся.
Эта секунда расщепляет мою жизнь на две половины.
До и после.
Ноги подгибаются, Бен и Карен еле успевают меня поймать. Телефон падает на пол, отдаляя отчаянный вой Киры. Он накладывается на хлюпающий, булькающий звук у меня в голове — плавится рассудок..
Я шепчу:
— Его нет… Его больше нет…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Люблю. Мне без тебя пропасть.
Я распадаюсь, я лишь часть.
©
Бет Холл,
2014. Распадаюсь Глава 37
Любовь, ты помнишь, как для нас День расцветал, и вечер гас? Ночь навевала звездный дождь, Любовь, все было ложь. Ты не со мной — и в тот же миг, Ты не со мной — распался мир. Ты не со мной — на сердце пустота. Я бесполезна, я разъята. Я не та.
Мне сегодня пишется. С утра я забираюсь к себе на верхотуру и работаю, пока нос не улавливает запах сгоревших тостов. Мчусь вниз, прыгая через ступеньку. Мег говорит по телефону и ничего вокруг не замечает. Спешу к дымящемуся тостеру. Слишком поздно: срабатывает пожарная сигнализация. Мег никак не реагирует на завывание сирены — просто выходит наружу, продолжая разговор.
На улице дождь, а она без пальто. Что произошло? Разгоняю дым кухонным полотенцем, открываю окно, чтобы прогнать чад, и завариваю себе крепкий кофе.
На неоновых часах меняется цифра; через десять минут встанет матушка. Джек, конечно, еще спит. Сегодня канун Нового года. Мы все по-прежнему здесь.
К счастью, Сильвия вечером собирает гостей, и можно хоть на краткий миг забыть, что послезавтра — похороны Ноя.
Мег заходит мертвенно-бледная. У меня опускается сердце.
— Что?
— Звонил Бен. Отец пропал…
В холле у Сильвии танцы: какой-то шотландец наяривает под «Малл-оф-Кинтайр». Мег, мама, Джек и я застыли на пороге с нелепым сейчас шампанским.
Какой уж тут праздник. Я проверяю телефон.
Глухо.
Вот ведь. Когда-то я клялась, что в один прекрасный момент его прикончу. Что убью его медленно и с чувством, чтобы ему было так же больно, как мне.
Звонит телефон. Я выскальзываю через заднюю дверь, подальше от музыки, и затыкаю свободное ухо пальцем.
— Бен?
— Я его нашел.
— Что с ним?
— Не очень. Простыл, вымок, бредит.
Велю себе успокоиться.
— Что это за игры такие? Где он вообще был?
На декабрьском ветру мое тело коченеет.
— На кладбище. В Хайгейте. У наших родителей.
Я совершенно теряюсь. Адам никогда не ходил на могилу родителей. За все время нашего знакомства — никогда, даже по моей просьбе. Только отмахивался и отвечал, что там покоятся всего лишь кости.
— Я не… Подожди. Он просидел там всю ночь?
В такую погоду?
— Весь день. Ночь, наверное, провел в машине.
Не знаю. Понимаешь Бет, он не в себе. Можно, я привезу его домой?
Мои чувства восстают:
— Он здесь больше не живет!
— Бет, ему плохо.
Шотландские танцы сменяются шотландским же фолк-роком. Сквозь окно смотрю на шумное веселье, царящее у Сильвии, и тру озябшие руки.
— Вези, — говорю Бену и прерываю связь.
Странный танцор в килте в холле у Сильвии — настоящий шотландец. У меня нет сил смеяться. Я собираю то, что осталось от моей семьи, и мы уходим, стараясь не шуметь, зная, что объяснения Сильвии не потребуются.