Смертей и разрушения за последние пять лет было достаточно, Бог свидетель.
Главврач взглянул на своего заместителя, обдумывая его слова.
— Значит, он так и не произнес ни слова? — Вопрос был отчасти риторический.
— Ни единого. Он у нас почти год и за все это время не издал ни звука. Кажется, в своем маленьком мирке ему уютно, но порой что-то начинает его тревожить, и он сильно волнуется.
Снова задумавшись, главврач кивнул:
— Возможно, вы правы. Вероятно, он живет в прошлом, во времени до катастрофы, которая все изменила. И этот пейзаж символизирует то, что ему дорого, то, что было уничтожено, возможно, не буквально, а в его раздробленном сознании. Мозг, вероятно, не в силах осмыслить новую реальность, и пациент регрессировал и живет в прошлом. Может, и нет никакого аббатства, и это просто символ, ассоциация. Надо проявить терпение. — Врач вздохнул и добавил: — Терпение — единственное, что мы можем дать нашим пациентам, чья психика искалечена войной.
* * *
Он не знал, зачем рисовал; знал лишь, что это важно. Одна и та же сцена взывала к нему, когда он брал в руки кисть, но стоило завершить картину, и он понимал: чего-то на ней не хватало. Чего-то очень важного, главного, ради чего он и написал этот пейзаж. Беда была в том, что он не мог припомнить, что это было, как ни старался.
Сперва его окружала тишина. Но тишина лишь снаружи. Он чувствовал, что вокруг люди, хотя четко видел только одним глазом, а перед вторым стоял туман. Иногда эти люди говорили, в этом он не сомневался; они шевелили губами и в целом вели себя так, как ведут себя говорящие люди. Но до него не долетало ни звука. Виной тому был рев. Этот рев был ему хорошо знаком; пожалуй, даже слишком хорошо. Это был звук орудий, громадных артиллерийских орудий, непрерывно грохочущих у него в голове. Иногда он слышал голоса — голоса из прошлого, из своих воспоминаний. Но были ли это реальные воспоминания? Он не знал. Иногда ему казалось, что ему приснились все эти люди, марширующие сквозь его сознание стройными рядами.
Орудия и люди жадно требовали его внимания; они поселились в его голове, не оставив места ни для чего другого. Иногда ему казалось, что должно быть что-то еще, что-то, что он должен был вспомнить, но орудия все заглушали. А когда молчала артиллерия, к нему взывали его ребята.
Его звал Крейн. Джон Крейн, весельчак, сын мясника из Суиндона. Крейн, разорванный гранатой на части в пятнадцатом году; он звал на помощь. Маккиллик, язвительный невысокий шотландец, большой шутник, чью жизнь прервала снайперская пуля в Рождество шестнадцатого года. Маккилик говорил громко и, как всегда, взволнованно тараторил, хотя в черепе его красовалось отверстие от пули. Входящее отверстие не больше шестипенсовика — пуля вошла над левым глазом, — зато на затылке, где пуля вышла, огромное, с суповую тарелку. Был там и Дэвидсон; он звал его с ничьей земли, хотя лежал там с пятнадцатого года, и труп его раздулся до неузнаваемости и стал кормежкой для крыс.
Их голоса и лица — их и других, которым не было числа, — постоянно мелькали у него перед глазами. И всегда их сопровождал грохот орудий. Он не затихал ни на миг. Дни и ночи напролет орудия гремели; бах, бах, бах, и так без конца.
Но постепенно шум стал ослабевать, и теперь все чаще наступали периоды полного затишья. Он не слышал ничего: ни внешних звуков, ни шумов своего сознания. Иногда тишина размыкалась, словно кто-то слегка приоткрывал ставни и впускал тонкий лучик дневного света. Тогда он слышал рядом голоса. Не бесплотные внутренние голоса, а голоса живых людей, тех, кто еще дышал. Он слышал их, но не понимал. Звуки проникали сквозь слуховой барьер, но мозг его был не в силах расшифровать их смысл. И почему-то ему не приходило в голову, что причина, почему его несчастный, запутавшийся, искалеченный мозг не мог распознать смысл произносимых слов, заключалась в том, что люди вокруг говорили на другом языке.
* * *
Среди полчищ молодых людей, искавших работу в тысяча девятьсот девятнадцатом году, был Саймон Джонс, сын сестры Альберта Каугилла Эмили. Саймон учился на бухгалтера и сдал квалификационные экзамены за несколько недель до начала войны. Четыре с половиной года спустя, пройдя войну с поверхностными ранениями и почетным, хоть и не блестящим, послужным списком, он понял, что скучная бухгалтерская практика его уже не привлекает.
В то время среди крупных коммерческих предприятий пошла мода брать на работу собственных бухгалтеров, что было более чем благоразумно. Коммерческая жизнь усложнялась, возникало все больше акционерных обществ, где члены совета директоров отвечали перед акционерами. Назначение квалифицированного секретаря, бухгалтера и даже финансового директора стало обычным делом.
Саймон Джонс, здравомыслящий юноша, сел и обдумал варианты. Ему было двадцать девять лет; он был не женат и не связан никакими узами. Это давало ему возможность при необходимости работать сверхурочно и в неурочные часы без столкновения интересов. Он обладал высокой квалификацией и проходил стажировку в бухгалтерской конторе с безупречной репутацией. Правда, был у него и один недостаток: в свои двадцать девять он ни разу не работал в коммерческой фирме. Саймон знал, что большинство компаний, искавших штатного бухгалтера, предпочитали нанимать людей с опытом.
Первым делом Саймон обратился в «Хэйг, Акройд и Каугилл». Он надеялся, что фирма его покойного дяди благосклонно приветит родственника. Но собеседование с кузеном Кларенсом Баркером прошло неудачно. Кларенс не спешил нанимать того, кто стал бы слишком пристально присматриваться к торговым сделкам «ХАК». Кроме того, он не хотел брать на работу еще одного члена семьи. Да и военные заслуги Саймона при сравнении с бесславной военной карьерой Кларенса вызывали его зависть.
Саймон потом вспоминал, что разговаривать с Кларенсом было все равно что с «мокрой рыбой».
Кларенс холодно взглянул на своего кузена.
— У вас нет опыта; почему вы решили, что сможете управлять финансами столь престижной группы компаний, как «ХАК»? Все ваши жизненные достижения ограничиваются убийством немцев на войне; как это поможет на должности бухгалтера? Если в Чипсайде начнется война, вы нам пригодитесь; в противном случае не вижу причин брать вас на работу. Прошу, уйдите и не тратьте мое время.
После этого разговора во рту Саймона остался кислый привкус; впрочем, неудача придала ему уверенности и сподвигла на следующий шаг. Он вышел из конторы «ХАК» и пошел в соседнюю «Уокер, Пирсон, Фостер и Добсон»; там попросил аудиенции у Майкла Хэйга. Саймон знал о конфликте Майкла и Кларенса и соперничестве