— Герман… Маркович? — я оборачиваюсь к Островскому, но он теперь хмурится и смотрит на мужчину, по очереди открывающего ящики моей тумбочки.
Выдвинув самый нижний, он довольно хмыкает.
— Возьмите, пожалуйста, сами, — мужчина указывает на мягкий почтовый пакет.
Я на автомате наклоняюсь и беру его. Он не особо тяжёлый, что-то там лежит. Так и стою с пакетом в руке, не зная, куда деть.
— Что? Куда мне…
— Положите на стол, — спокойно просит мужчина.
Я следую его приказам, но смотрю только на Германа. Его взгляд строгий и напряжённый. Он перескакивает с меня на пакет и обратно. Мои пальцы разжимаются, а Островский размашистым шагом подходит к столу и приоткрывает пакет.
Лицо его окончательно превращается в маску. Теперь уже почти безразличную и ничего не выражающую. Я даже не узнаю его голос, когда он обращается ко мне:
— Что это? Ты можешь объяснить?
39
Герман повторяет свой вопрос, наверное, потому что я никак не реагирую, слишком потрясённая разыгрываемой передо мной сценой. Всё будто в страшном кино и мне не по себе, хотя ничего плохого, видит бог, я не совершила.
— Это? — нахмурившись, уточняю я и наклоняюсь, чтобы заглянуть в пакет, который всё ещё держит Герман.
— Это-это, — подталкивает он вещь ко мне.
Смотрю и с трудом сглатываю. В пакете деньги. Много денег. Несколько пачек пятитысячных, если быть точной.
— Я не знаю, — дрогнувшим голосом отвечаю, наконец. Это всё, на что меня хватает.
Хотя, кажется, начинаю понимать, куда он клонит. Вернее, куда они все… все, кто в этой комнате присутствуют, клонят. Воздуха катастрофически не хватает. Вот бы открыть окно!
— Это деньги, Варя, если ты заметила. Около полумиллиона, если быть точным. И как они попали в ящик твоего стола, ты тоже знаешь? — следом спрашивает Герман, по его лицу скользит то гнев, то глубокая задумчивость, но интонация голоса остаётся ровной, будто бы отстранённой.
Словно он сам предпочёл бы оказаться за много километров отсюда.
— Не знаю.
— Точно не знаешь?
— Определённо нет.
Хотела бы я тоже говорить ровно и спокойно, но удушающая паника, волной накатывающая на меня, мешает. Кабинет начинает раскачиваться перед глазами. Приходится сделать шаг назад и вцепиться в спинку кресла, чтобы стоять ровно.
— А я вам, Варвара Андреевна, расскажу, — интонация его вдруг резко меняется.
— Да уж, будьте добры, Герман Маркович, просветите, — огрызаюсь, потому что внутри всё опускается.
Понимаю, что Герман всё уже решил для себя. Без суда и следствия. По его поведению, по тому, как он сейчас со мной разговаривает, мне становится всё понятно. Он уже ознакомился с материалами дела и вынес приговор. А мне лишь остаётся то бледнеть, то краснеть под его тяжёлым, как гранитная плита, взглядом.
— Всеволод Иванович, пожалуйста, — Герман обращается к мужчине, который всё ещё стоит сбоку от меня.
Он словно живой заслон, чтобы я никуда не сбежала, если вдруг додумаюсь до такого.
Тот достаёт телефон из кармана, проводит какие-то манипуляции, а затем напряжённую атмосферу кабинета разрывает запись.
«Я курьером передам, почтовой службой. Доставят сегодня», — это голос Возова.
«Хорошо», — это уже мой.
«Отдашь ему папку. Только ты сейчас не дёргайся. Можно спалиться».
«Конечно, я ведь умная девочка».
Запись короткая, но Всеволод, мать его, Иванович, смотрит на меня с таким видом, будто он выиграл миллион на скачках, а я — та самая тёмная лошадка, на которую он ставил.
— Это бред! Это ложь! Омерзительная грязная ложь! — срываюсь и восклицаю я, хотя до этой секунды собиралась говорить ровно и по возможности невозмутимо, взывая к голосу разума. — Этого разговора не было! И ни с каким курьером я не встречалась! И пакетов от него не принимала!
— И голос не ваш? — мужчина говорит твёрдо и холодно.
— Мой, но…
— Прогресс! Хоть признали, что…
— Это просто какая-то бездарная нарезка из разных разговоров. Монтаж! — перебиваю я, не намеренная ни секундой больше выслушивать лживые обвинения от начальника службы безопасности, если я правильно поняла, или кто он там по должности. — Откуда это у вас?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Из надежных источников, — лаконично и несколько вальяжно заявляет он.
— Тогда, вероятно, ваши источники не столь надёжны, — мой взгляд мечется между ним и Германом. — Да, я говорила с Сергеем несколько раз и кто-то… Хотя почему кто-то? Вот сам Возов записал и склепал эту запись.
— Ещё добавьте: с целью дискредитировать вас? — прищуривается он.
— Нет, — поднимаю подбородок на сантиметр выше, — с целью выгородить своего человека. Он упоминал, что у него везде есть свои глаза и уши.
— Как вы, например… А вы знаете, по какой статье…
Шум в голове усиливается, у меня даже нет сил выслушивать этот бред дальше. Всё, что я чувствую: ужас, потрясение, неверие.
— Всеволод Иванович, — холодный голос Германа вклинивается между нами, и начальник службы охраны осекается. — Это уже лишнее.
Тот кивает, не смея возражать шефу.
— И возьмите слова Варвары Андреевны в работу, — добавляет Островский, — возможно, мы что-то упускаем. — Он оборачивается к своему секретарю. — Лариса Ивановна?
Та вкладывает чёрную папку в его протянутую руку. Меня начинает трясти. Понимаю, что экзекуция ещё не окончена. Боже, где взять сил? Весь этот народ в кабинете своей массой, своим негативом, своим предвзятым отношением давит на меня.
Я бы всё выдержала. Вот честно. Ответила бы на всех их вопросы: спокойно и ровно, как и подобает невиновному человеку, которому нечего боятся. Всё это выдержала, только бы Герман верил мне. Но это не так. Чем больше я вглядываюсь в его лицо, тем чётче это понимаю.
Господи… почему? Что такого произошло, что он так переменился?
— А теперь выйдете! — короткий чёткий приказ от Германа прерывает нарастающий гул в кабинете. — Все! — подчёркивает он, обращайся к своим.
Все, кроме меня.
Его тёмный взгляд прикован к моим глазам. Он словно ищет в них что-то. Правду? Но правда вот она… я ни в чём не виновата.
Когда дверь закрывается за последним человеком, мы остаёмся один на один.
Возможно, он видит, что меня потряхивает. А возможно, хочет побыстрее закончить с неприятным ему разговором.
В груди пульсирует тупая боль.
— Это всё из-за тендера?
— А есть что-то ещё? — с угрозой уточняет Островский, и я на автомате качаю головой.
— Ты же умный проницательный человек, как ты можешь верить, что я пошла против тебя?
— Варя, — с какой-то безнадёжностью осуждённого на казнь выдыхает он, — рядом с тобой я теряю весь свой ум и проницательность.
Качаю головой, всё ещё не до конца веря, что мы в действительности это обсуждаем. Ведёт себя со мной, будто я коварная лгунья.
— В игру вступил «Марин-групп», и мне теперь сложно оценить наши шансы на успех, — пускается Герман в пояснения. — Даже если по цене мы их перебиваем, что теперь сомнительно, по техническому оснащению, опыту и другим параметрам они могут оказаться впереди. Также как и по опыту аудита зарубежных филиалов на территории страны. По опыту, который у нас минимален. Можно сказать, практически отсутствует. Это многомиллионный контракт, и он нам позарез нужен.
Мне это совсем неинтересно. Не хочу слушать про тендер и конкуренцию. Зачем Герман мучает меня? Всё, что мне надо — прояснить наши отношения. Услышать: я тебе доверяю. Но навряд ли он произнесёт эти слова.
— Ты же не веришь? — перебиваю его на полуслове, потому что не выдерживаю напряжения. — Это какая-то ерунда. У меня не было этого разговора с Возовым. Он не присылал мне денег. Не знаю, как они тут оказались. Я не сливала информацию о тендере. Это… монтаж! Ты веришь мне?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Варя, если бы только это… — на секунду он бессильно закрывает глаза.
Герман выглядит усталым и выпотрошенным эмоционально. Ясно это вижу. И даже сейчас мне хочется подойти и обнять его. Прижать к себе и успокоить. Сказать всё, что он хочет услышать, только бы не сомневался в моей верности. В моей любви к нему.