Читать интересную книгу Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

— Эге-е! Крути! Ух ты-ы! — ухали бежавшие навстречу трактору красноармейцы. Они окружили трактор. На огороде трактор стрельнул и встал. Куров с застывшей широченной улыбкой сидел за рулем, не замечая, что с лица, как с дерева после дождя, густо падают капли пота, будто не трактор Курова вез, а он, Куров, вез его на своей сугорбоватой спине.

— От машинка! От это да! — хлопал себя по ляжкам Граблин, бегая вокруг трактора.

— Ну-ка, заведи! Ну-ка, как он! Ну-ка! — нукал Силинский. Он забегал то вперед трактора, то заглядывал на него сбоку. Куров хлопал машину по кузову, как цыган лошадь.

— Эта машинка, брат, знаешь, что сделает? — хвалился он, оглядывая столпившихся красноармейцев. — Она, брат, она... — он подбирал слова, которые бы выразили, что она может сделать, но ничего подходящего не приходило на ум. — Она всю деревню перевернет. Вот что, — хлопнул он еще раз по ней.

Подошел инструктор. Он оглядел трактор и велел заводить. Красноармейцы-колхозники бросились к нему, но Куров их отстранил.

— Погоди. Сам сделаю.

Он сдвинул брови и, словно колдуя, завозился над трактором, методично припоминая все заученные движения. Трактор еще раз стрельнул и к общему восторгу запыхтел объевшимся боровом. Куров кивнул головою, чтобы передние расступились, и тронулся, на ходу опуская лемеха. — Пошел! Пошел! Двинулся-а!

Красноармейцы гурьбой бросились за ним, притопывая и приплясывая. Граблин, подпрыгнув, перевернулся через голову. Бежали, обгоняя его, заглядывая ему вперед, хлопали друг друга по плечам, в грохочущем хохоте расплескивая свой восторг. Игнат забыл Анку и сердитого зятя и хохотал вместе с красноармейцами, поспевая за ними своим непривычным стариковским бегом.

— Эге-е! Крути-и! Крути, Гаврила!

Куров ехал, цепко сдавив руль. Он растягивал плывущую по лицу улыбку, стараясь принять серьезное выражение, но это ему не удавалось. Вместе с другими у него прыгало внутри, хотелось соскочить с сиденья и пуститься в обгонки.

На третью борозду сел Липатов. За ним тоже бежали, удивляясь уже не трактору, а Липатову, уверенно (так им казалось) командовавшему трактором, как лошадью. Подошла очередь Карпушева. Он подошел осторожно к трактору, как к музейной редкости, сдул с сиденья пыль.

— Господи, благослови... Тьфу! Мать твою, черт!

Красноармейцы грохнули в хохоте, а Карпушев рывком сел на трактор, сердито взглядывая на товарищей.

— А вы можете? — спрашивали второвзводники остальных.

— А что мы, у бога теленка украли, что ли? — обиделись отпускники-колхозники.

Второвзводники смотрели на трактористов с восхищением, терпко глотая слюни зависти.

Неужели они тоже могут когда-нибудь так же выучиться? Так же вот сесть, давнуть, крутнуть, а он завздыхает и пойдет, куда они захотят? Неужели...

— Вот бы... А? — бормотал Граблин. — Я бы тогда, знаешь? Я бы... — Он махнул рукой, не договорив. Он бы тогда... Эх! что там говорить! Одно ясно — на тракторе ездить он будет. Уж это от него не уйдет.

А трактор фыркал. Сменяя седоков, он ползал по огороду, выкрашивая его в черно-бурую пушистую постель.

Вечером в казарме колхозники ходили из угла в угол, расплескивая свои клокочущие чувства, чему-то подбадривающе улыбаясь, кому-то показывая хрустящие в суставах кулаки.

5

Дни бежали подскакивая, в обгонку, как красноармейцы на огороде. Не хватало дней. Считанные по пальцам, они зачеркивались один за другим, и не было силы остановить их, чтобы закончить все, что намечали колхозники. А сделать надо было многое: надо было закончить изучение трактора, проработать правила внутреннего распорядка коммуны, прослушать занятия по агроминимуму, наконец, надо было сделать концовку в эскадроне. Не уехать же так просто! Сел и уехал! Ведь два года! Разве зачеркнешь их?

— Сняться надо. На карточку, — предложил Миронов, когда отпускники возвращались с занятий.

Было темно. Грязная дорога растопилась черной, теряющейся лентой. Впереди над городом пожарным отсветом горел кусочек ночи. Красноармейцы шлепали по грязи, оступались в колдобины и лужи.

— Сняться — дело нехитрое, это в два счета, — вглядываясь в дорогу, ответил Карпушев. — Тут надо что-нибудь такое... эдакое... — Он шевелил перед собою огромными своими пальцами, стараясь ими досказать, что-такое нужно сделать.

— Надо, чтобы сдача была как следует, чтобы не подкопаться. Лошади там и все такое, — подсказал Савельев. Он, видимо, мысленно начал пересматривать свои вещи, откладывая их по очереди на пальцах.

В эскадроне отпускники далеко за поверку возились в классе. За большим классным столом сидел над тетрадью взводный грамотей Баскаков, вокруг него, давя грудями крышку стола, грудились остальные, заставляли Фому перечитывать написанное, и подсказывали новые пункты.

— Тут надо еще добавить, чтобы они мирно жили, не ругались бы, — предложил сам Фома, дочитав слова: «И все, как один, укрепляйте боевую способность РККА».

— Насчет миру не надо, — заморщился Липатов, — не подходяще.

— Я не насчет миру, а насчет драк, — обиделся Фома.

— Ну, драки, знаешь, старики пусть учат не драться-то.

— Насчет лошадей пиши, — показал пальцем Абрамов. — Пиши: конский состав... пиши, пиши, — видя, что Фома оглядывает товарищей, заторопил он. — Конский состав вести в полном порядке. Уборка чтобы и уход.

— Что «уход»? — недовольно спросил Баскаков, отрываясь от тетради. — Уход! Надо следактировать, чего уход-то.

— Вот ты и ледактируй, — надулся Абрамов.

— Ладно. Вы не спорьте, — ввязался Куров. — Внимательно ухаживать за лошадями и держать в чистоте, — продиктовал он Баскакову.

И пока Фома, переваливая голову то в одну, то в другую сторону, выводил продиктованное, красноармейцы следили за его рукою, как и Баскаков, будто помогали ему...

Последний день...

Как он идет? Не поймешь, не то он быстро проходит, не то тихо, медленно. И не знали они, то ли им жаль чего, или чего не хватает. Как их разберешь, эти чувства? Всего месяц назад они желали уехать, желали новой работы, а сегодня, вдруг стало грустно. Грустно... Они вдруг почувствовали, что в эскадроне остается кусочек их собственной жизни. Они разрывают эту жизнь, и никогда им не вычеркнуть этих двух лет.

На вечерней уборке лошадей отпускники ласкали их не по-обычному. Они разбирали лошадям гривы и хвосты, заглядывали в глаза своим лошадям так, как может смотреть человек на вещь, которую никогда больше не увидит. Передавая коня молодым новобранцам из рук в руки, отпускники рассказывали при этом всю биографию лошади, ее характер, норов, чего она любит и чего не любит. Они заставляли новобранца ощупать ее с холки до холки, пробежаться с ней, чтобы удостоверить исправность ее и... Прощались.

— На, товарищ! Береги, учись! Трехпроцентный годичный падеж мы снизили до одного, простои — с одиннадцати до семи...

Вечером — собрание. Отпускники выступали с наказом и так, в одиночку, от себя. Говорили и смеялись, смеялись потому, что выполнили свою задачу, свой долг.

Потом говорили второвзводники, командиры, новобранцы. Они обещали отпускникам хранить славные традиции Красной Армии, закреплять достижения отпускников, повышать боеготовность. Они тоже наказывали. Наказывали отпускникам ни на минуту не забывать военной опасности, не демобилизоваться, держать порох сухим. Эскадрон обязал отпускников бороться на фронте социалистического строительства так же упорно, как они боролись за боевое укрепление Красной Армии.

Кричали «ура», кричали еще что-то, шефский оркестр играл туш, играл марш, играл «Интернационал».

Говорил инструктор политотдела. Его приветствия и наказы заряжали на новую работу. И то, что о них сегодня все говорят, что сегодня их день, наполняло их гордостью, сознанием большой значимости. И не было препятствий, не было трудностей, против которых они не пошли бы.

— И еще, последнее, — говорил инструктор. — Политотдел берет шефство над вашей коммуной. Мы поставили задачей приобрести вам к весне трактор, и с этого месяца сотрудники управления дивизии начали отчисления.

Хлопали ему до боли в ладошах. Вскочив со скамей, отпускники кричали до хрипоты и не знали, чем еще можно выразить свои клокочущие чувства...

А утром были на станции...

Плескался эскадронный штандарт. Отпускники, взглядывая на него, ходили от одного к другому из остающихся товарищей и говорили с ними почему-то о самых посторонних вещах: о погоде, о времени и еще о чем-то.

Неожиданно подкатил поезд, и вдруг рванулась мысль, что ведь они сейчас уедут... Уедут. Отпускники бросились к вагонам, потом обратно к товарищам, жали им руки и вздрагивающими губами целовались с красноармейцами, с командирами, с военкомом. Схватили качать. Взлетели и Гарпенко, и Смоляк, и Ветров, и Куров, и еще кто-то, пока не засвистел паровоз.