Читать интересную книгу Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

— А только сено-то мы не согласны продавать, Яков Мироныч.

Яков подступает к Игнату, глаза выскочить хотят, борода вперед.

— Ты что! — заревел Яков, — Ты до суда хошь? Да ты знаешь!..

Игнат нахмурился.

— Уходи отсюда, Яков.

— Что? Что? Да ты что?

— Убирайся вон!.. — вдруг гаркнул Игнат, притопнув ногой. — Ну!..

Он вскинул косу на плечо. Яков попятился, засопел.

— Ну, Игнат, смотри-и! Сено-то возьму, на это свидетельство есть, только вперед — смотри!

Игнат еще привстал, смерил Якова долгим взглядом и пошел к зачину.

Яков отдышался и, повернувшись, зашагал к Агафону.

— Агафо-он! — крикнул Игнат. — Агафо-он!

Агафон остановил руку на взмахе и обернулся, сдувая с носа капельки пота.

— Встречай Якова Мироныча! С вестью! Сено-то он у тебя запродал!

Агафон сунул косу в траву, крутнул кудлатой головой, сгоняя капельки пота с лица, и обернулся на Якова.

— Он и мое продал и твое. Недели через две, гыт, свозют! — кричал Игнат, пряча смешок в бороду.

— В суд хочет подать, если не согласимся.

Агафон еще пристальнее смотрит на Якова.

— Куда прешь по траве! — вдруг зарычал он. — Куда, сивая сволочь, лезешь! Вон с деляны! Вон! Чтобы духу!.. Башку снесу!..

Он вскинул косу и вздрагивал ею, до черноты наливаясь краской.

Мужики побросали косить, смотрят, что будет.

Яков остановился. Сунул бороду в рот, она у него захрустела, в желтом оскале зубов загорела волчья злоба. Он ссутулился, пригнулся, готовый зубами сцапать разъяренного Агафона, Игната и еще кого придется.

Глава восьмая

1

Зацвела Аракчеевка. Осенними огнями загорелись листья. В желто-кровяном пожаре запылали клены плаца, ветры срывали их рисунчатые листья и разносили по Аракчеевке, ляпая на стекла казарм, на крыши, на красноармейцев и сгребая их в подветренные углы и канавы.

Отгукал тир, отстонал в конском топе эскадронный плац. Лагерь свертывался, части собирались на маневры. Лихорадка сборов трясла людей.

Эскадрон, пополнел, в рядах у него замаячили двух-трехлетние усы, изредка зачернелись молодые окомелки бород. Это — старовозрастные переменники.

В конском составе тоже изменения. Появились вислобрюхие обыватели с репейчатыми гривами, с подвязанными хвостами.

Гарпенко с утра до вечера мечется то на конюшни, то в кузницу, то в казармы.

— Как подковали Бельгийца! Что вы, не знаете, что у него подошва намятая? Перековать! Волге закрепили подковы? Не прохлопайте! Что с собою берете? Что это тут? Чья подушка в повозке? Убрать! А это чьи ящики? Что в них?

— Походная библиотека, товарищ командир.

— Шерстеникова сюда!

— Шерстенико-ов! К командиру!

Из эскадрона вываливается Шерстеников с фанерным ящиком на животе.

— Это что у вас?

— Тута? Тута беллетристика.

— А там?

Шерстеников ставит пудовый ящик на землю и показывает командиру.

— В этом — общеполитическая, в этом — массовый отдел, а в этом — так просто подшивки газет и журналов.

— Еще есть?

— Есть. Один только. Там — материалы для стенгазеты. Сейчас принесу.

— Это ты с военкомом набрал их?

— Нет, сам. Запас, думаю, надо.

— Оставьте один ящик, кладите в него, что угодно, а остальное — в город.

— Чего, товарищ командир, брать-то? — опешил Шерстеников.

— А уж это с военкомом договоритесь — чего.

— Опять назад, — бормочет Шерстеников. — Только уложил.

С повозки командир снимает сундук, ящик портного с принадлежностями и еще кой-чего, насованного или про запас, или от ненужного усердия и предусмотрительности — взять все.

— Нонче маневры-то, видно, как полагается будут, — гадают переменники.

— Лошадей командир бракует напропалую. Чуть что — и в обоз. Видно, далеко ехать.

— На собранье скажут небось.

— Как там будет насчет табаку? Не слыхали?

— Ежели не будет табаку, плохо будет.

— Ты чего с собой берешь?

— Ничего не дали. Подушку с одеялом хотел взять — не дали.

— Маневры, брат. Как в боевой обстановке.

В классе казарм военком инструктировал политбойцов. Он горячился, заставляя обязательно записать вопросы политической агитации, переспрашивал их, как они поняли, заранее намечал из них взводных парторганизаторов.

Вечером в конном строю эскадрон выровнялся для осмотра. Гарпенко и Смоляк осмотрели каждого, прощупали переметные сумы и кобуры, заставили объехать вокруг конюшни и распустили.

— Через полчаса отбой. Живо расседлывать!

Красноармейцы завозились у подпруг.

— Слышал? — с таинственным видом спросил старшина у расседлавшего Хитровича.

— Чего?

— Отбой-то через полчаса. Это уж ясно! Меня не проведешь, стрелян.

— Чего ясно?

— Тревога будет, вот чего. Уж это как пить дать! Помкомвзводы! — заорал он. — В порядок все, тютелька в тютельку чтобы! В случае чего — моментом чтобы! Не растерять!

Красноармейцы перешептывались.

— Ша, ребята! Ночью держись. Не миновать тревоги. Уж это не впервой. Раз старшина зашебаршился — значит, чует. Вот помяни мое слово. Ты ее не завязывай, а так только, сверху положи.

Еще ежась под шинелями на голых топчанах (все увезено в город на зимние квартиры), красноармейцы про себя мысленно определяли, за что, вскочив, сначала схватиться. Сначала штаны надо, потом портянки — вот они: на каждом сапоге по портянке развернуто, — потом гимнастерку, шинель, пояс, фуражку и так далее. Вот как надо. Хорошо, что штык с винтовки снял и в ножну воткнул, а то с ним мучение...

Ночью эскадрон, получив задачу, на рысях оторвался от стрелкового полка и утонул в лесных зарослях по старой, аракчеевских времен, московской дороге.

2

Весь лес, охвативший заросшую дорогу и справа, и слева, и спереди, и сзади, замыкал ехавших плотной стеною. Он слился с потемками ночи, заслонил даже небо своими разлапистыми сучьями, и, казалось, разведчики провалились в него, и сейчас, куда ни сунься, везде натыкаешься на стволы, колючую хвою, ветви и поросли молодого березняка. Лошади, ступали осторожно, отфыркиваясь от колючих веток, шарахаясь в сторону от вдруг засеревшей муравьиной кучи или блеснувших огоньков с коры подгнившей березы. Всадники ехали молча, целиком превратившись в слух и внимание. От чрезмерного напряжения головы наполнялись звенящим гудом, в глазах бегали зеленые огоньки, от лесных шорохов пробирала дрожь и рука невольно натягивала поводья.

— Куров! — глухим полушепотом окликнул задний. — Постой-ка!

— Ну?

— Давай закурим. А? Во рту слиплось, прямо язык не ворочается.

— Не выдумывай.

— Я закурю. В рукав?

— Я те закурю.

Замолчали. Опять едут, отводя ветви от лица, нагибаясь под толстые сучья, выбрасывая запутавшуюся винтовку или длинношеюю пику.

— Куров!

— Чего?

— Закурю. Мочи нет.

— Молчи, черт! «Мочи нет»! Как будешь на войне-то?

— Ну так то на войне.

— Езжай вперед.

Дозорный чмокает, бренчит шпорами.

— Ну-у!.. Не идет, сволочь.

— Езжай, езжай!

Куров останавливается и тычет прикладом заупрямившуюся лошадь по крупу. Чувствуется, как лошадь прижала хвост и засеменила ногами.

— Не идет, там лесина поперек дороги.

— Скачи.

— Куда скачи? Там не видно ничего. Может, там еще лесина.

— Пускай, не то...

Куров подъехал к дереву и пустил поводья. Лошадь ткнулась мордой, обнюхивая загородившее на уровне груди дерево. Он попятил ее шагов на десять назад, разом дал шпоры. Лошадь ыкнула и, раза три махнув, перескочила на ту сторону.

— Ну, скоро ты?

— Погоди, может, объезд есть.

— Никакого объезда нет, канавы по бокам.

Сзади перетаптывание, а затем прыжок — и облегченный всхрап лошади.

— Баскаков! Езжай вперед, лучше курить не захочешь.

— Езжай уж, — бормочет Баскаков, согласный всю ночь не курить, лишь бы не ехать впереди.

Сзади еще топот, перешепот и тоже прыжки. Впереди — лес и лес без конца. Темь прокалывает глаза, кружит перед ними зеленые зигзаги.

Часа через полтора из взвода подъехал Исаков и остановил дозорных.

— По очереди в кусты и там закурите. Только смотри, чтобы даже сам не видел огня.

— Без огня не закуришь.

— Ну это уж как хошь.

Баскаков, накинув поводья на заднюю луку седла, юркнул в канаву и завозился с закуркой.

— Командир ругается, — сказал Курову Исаков. — Тихо едете.

Куров молча ощупал подпруги, ноги лошади и седло.

— Скоро деревня? — спросил Куров.

— Далеко еще. До свету надо много махнуть. Кончай, Баскаков, поехали!

Опять лес. Куров увеличивает шаг. Лошадь нагрелась до пота. От нее густо пахло.