понимал, отказывался понимать: «Ведь они жертвуют за тебя жизнью, – выговаривал он Маленкову, – а ты их часами держишь в передней, даже чаю не предложишь…»
Особое раздражение вождя вызвала история с Молотовым, происшедшая в английском посольстве в октябре 1940 года, когда сам Сталин был на отдыхе в Рице. На приеме, устроенном английским послом сэром Чезлитом по случаю отъезда на родину, должен был присутствовать и Молотов. Однако органам стало известно, что советник посла по культурным вопросам, некая миссис Райт, собирается во время ужина отравить товарища Молотова, и в посольство вместо него поехал двойник. Потом то ли информация оказалась неверной, то ли Молотов решил, что, отказываясь от еды и питья, он легко разрушит планы миссис Райт, но Вячеслав Михайлович передумал.
Он вошел в зал, когда сэр Чезлит заканчивал приветствие, обращенное к дипломатическому корпусу. Естественно, что появление второго Молотова повергло присутствующих в шок. Паника еще больше усилилась, когда двойник Вячеслава Михайловича бросился к нему и, повалив на пол, своим телом закрыл Молотова от возможного удара. Конечно, в этой неприятной истории был виноват сам Молотов, однако он во всем обвинял двойника. Пользуясь отсутствием Сталина, даже просил Берию арестовать его и расстрелять.
Гневу Сталина, пишет отец, не было предела. «И через несколько месяцев, вспоминая о Молотове, он ругал его последними словами, кричал, что напрасно он, Молотов, думает, что без него не обойдешься: «Поставим на его место любого двойника, чтобы речи его дурацкие читал да в Совнаркоме председательствовал, ни одна собака подмены не заметит!»
Хорошо известно, что отношения Сталина с его второй женой Надеждой Аллилуевой были холодными. Она не понимала его замыслов, его борьбы и не сумела стать ему верной подругой. Однако Сталин не разводился с ней, разумно считая, что враги могут использовать это в своих целях. Чрезвычайная занятость Иосифа Виссарионовича делами оставляла ему мало времени для общения с семьей. Но как человек, ставящий во главу угла справедливость, Сталин считал, что загруженность партийной и государственной работой никак его не оправдывает. Его долг – обеспечить жене мужа, а детям – отца. В этой ситуации он стал поручать свои семейные и супружеские обязанности двойникам – тогда другого выхода не было. Когда Надежда все поняла, она набросилась на него с отвратительными упреками, и Сталину понадобился весь его непререкаемый авторитет вождя народа, чтобы призвать жену к порядку. Внешне Надежда подчинилась, плохо ли, хорошо ли – делала вид, что не отличает Сталина от его двойников, но смириться с этим так и не смогла, домостроевские предрассудки взяли верх.
Впрочем, всем было ясно, что это частный случай. Общие же принципы готовящейся реформы верны, и менять в них что-либо нет никакой необходимости. В итоге ее окончательный проект был готов к лету сорок первого. Осенью того же года она должна была пройти обкатку на территории Ставропольского края, среди народов самых разных обычаев и культур, а весной следующего, сорок второго, после одобрения Верховным Советом, вся страна должна была перейти к новым семейным отношениям. Основой реформы стали следующие два положения:
1. На всей территории Советского Союза полностью и окончательно уничтожаются старые семейные отношения, все браки объявляются недействительными, все дети – незаконнорожденными. В точном соответствии с биологической наукой новыми братьями и сестрами объявляются граждане СССР, внешне абсолютно похожие друг на друга и различающиеся по году рождения не более чем на три года. Граждане, столь же похожие на них, но рожденные на 20 лет раньше, назначаются их отцами и матерями, на 40 и более лет – дедами и бабками.
2. Новый брак, заключенный между гражданами СССР, означает одновременное вступление в брачные отношения всех их братьев и сестер.
Преимущества новой семьи были очевидны. Коллективизм, полная взаимозаменяемость ее членов дали бы возможность партии буквально в несколько лет воспитать нового человека. Задача эта представлялась такой важной, что проведение реформы было решено поручить испытанным бойцам НКВД, которые в свое время столь успешно боролись с беспризорничеством.
Документы и особенно фотографии, хранящиеся в архивах органов, позволяли в кратчайший срок сформировать новые семьи, разыскать отцов и матерей, братьев и сестер, раскиданных по необъятным просторам Родины. Всему помешала война. Она заставила отложить и эти планы, в разработку которых мой отец вложил всю свою жизнь, но осуществления которых так и не дождался. Он умер в Москве в январе сорок девятого года.
До бумаг деда руки у меня дошли лишь через три года. Я тогда по приглашению «Известий» вернулся в Москву, в нашей старой квартире жила сестра с мужем, и я поселился в комнатке деда. Со дня его ареста прошло почти двадцать лет, но в этой маленькой шестиметровой клетушке так никто и не жил, лишь иногда ночевали наезжавшие в Москву родственники. Шкаф был забит дедовыми вещами, а на столе до сих пор даже лежали его бумаги, не изъятые при обыске.
День мой в Москве делился на две четко очерченные части: всю первую половину дня я лихорадочно писал, пытаясь выполнить в срок взятые на себя обязательства, а по вечерам разбирал его вещи, смотрел фотографии нашей некогда многочисленной семьи. Детские воспоминания и семейные предания постепенно возобновлялись во мне.
От деда я часто слышал рассказы о его братьях и сестрах, о родителях и деде с бабушкой, и вот теперь эти люди начали возвращаться. Они приходили каждый вечер, как и рождались, – один, потом другой, и я даже не заметил, как уже сам, поколение за поколением, стал спускаться вниз, к началу. Медленно, шаг за шагом, я собирал наши семейные предания, пока вдруг не обнаружил, что лакун сделалось меньше, края рассказанных историй и легенд сблизились, начали цеплять друг друга и наконец соединились в
Историю моего рода
Две вещи объединяют мой род: убеждение, что сам по себе каждый из нас бессмертен, погибнуть мы можем только насильственной смертью (действительно, никто из нас не умер в своей постели), и запрет мужчинам носить кальсоны. Мой дядя, старший брат отца, был зимой сорок второго года уличен в том, что надевал под брюки дамские чулки (кальсоны он надеть все-таки не осмелился), и лишен уже после войны первородства – два дня его не кормили, а на третий за чечевичную похлебку он продал первородство младшему брату.
Это была не первая его голодовка. В сороковом году дядя тридцать дней голодал во внутренней тюрьме Лубянки, требуя, чтобы ему ежедневно давали головку чеснока (ни до, ни после он никогда его не ел). История этого дикого по тем временам требования проста – он знал, что ему так и так не выйти живым и, чтобы не сломаться, пошел на принцип. Как ни странно, дядя добился своего: несколько дней он в самом деле получал чеснок, который незамедлительно отдавал сокамерникам. Просидел дядя меньше года, а