об отце, еще не вернувшемся из Ессентуков, а потом без перехода сказал: «Сергей, помнится, месяца три или четыре назад вы как-то жаловались, что с трудом привыкаете к штатской жизни. Ну, и как перековка?»
«Нормально», – улыбнулся я.
«Да, – продолжал Елистратов, – сейчас вся страна перестраивается к мирной жизни, становится на новые рельсы. А это не просто, для одного человека не просто, а тут вся страна, да еще какая огромная – шестая часть света. Сережа, я ведь тогда запомнил ваши рассуждения о фронте. Вы говорили, что на войне все было куда проще, понятнее, даже честнее. Были «мы» и были «они», зло было слито, сконцентрировано в «них», и каждый, от солдата до генерала, знал, кто его враг. Не слабее прежних и нынешние враги, только теперь, зная, что в открытую, стенка на стенку, с нами не справиться, они прячутся, маскируются под советских людей, и найти их, разоблачить куда как трудно – а надо. Нас ждут большие беды, если мы не будем бдительны. Все это, Сергей, вы и сами, конечно, понимаете, но я не зря начал издалека. Вот в чем дело. Для многих советских людей фашизм означал перерыв самой Советской власти. Десятки миллионов прожили два года, а то и больше в зоне оккупации, миллионы были угнаны на работу в Германию, миллионы оказались в плену, сотни тысяч из них предали Родину, были завербованы немцами, тысячи – американцами и англичанами и сейчас отрабатывают свои сребреники. Обезвредить их необходимо.
Но есть задача еще важнее. Большинство наших граждан и в условиях фашистского рабства ни на минуту не перестали быть советскими людьми – большинство, но не все. Некоторые не выдержали встречи с буржуазным образом жизни, спасовали перед ним. Это и наш провал. Формально эти люди не предали Родину, они не сотрудничали с оккупантами, сразу же, как только представилась возможность, вернулись домой. Формально, повторяю, они не предатели, а по существу – да. Сегодня они, пусть даже невольно для себя, стали проводниками чуждых идей, врагами нашего образа жизни, нашими врагами. Среди них есть и солдаты, прошедшие всю войну; ясно, что этих выявить еще труднее, чем наших старых противников. Вы, Сергей, перед войной окончили исторический факультет и, конечно, не забыли, что случилось в России через двенадцать лет после войны с Наполеоном. Тогда Россия была «жандармом Европы», и те, кто боролся с ней, были правы; сейчас наша Россия – освободительница Европы, и каждый, кто против нее – делом ли, словом ли, – должен быть уничтожен.
Вчера я был на заседании ЦК партии, немало говорилось на нем и о печати. Четыре года мы воспитывали молодежь на Матросовых и Гастелло, грудью бросающихся на врага, но Гастелло и Матросов не помогут разоблачить тех невидимых врагов, о которых мы говорим, тут надо действовать умнее, тоньше, если хотите, хитрее. Нужно повысить бдительность людей, и тут фронтовая дружба, которая так превозносилась, едва ли не главная помеха. Год назад судьба страны зависела от армии, от солдат, сейчас, когда фронт стал невидимым, главный удар приняли органы внутренних дел и тысячи их добровольных помощников – секретных сотрудников. Этих помощников должны быть сотни тысяч, миллионы, должно быть даже больше, чем сражалось солдат на фронтах Отечественной войны. Теперь именно на их судьбах, на их подвигах мы обязаны воспитывать смену.
Министерство государственной безопасности уже месяц назад подняло вопрос о публикации материалов на данную тему. Вчерашнее заседание ЦК со всей ясностью это поддержало. Только что, Сергей, я разговаривал с подполковником Петровым Александром Дмитриевичем. Он в некотором смысле наш коллега – в МГБ отвечает за связи с прессой. Петров подберет материал и даст необходимые инструкции. Завтра в одиннадцать часов он ждет у себя. Здание на Лубянке вы, естественно, знаете. Подъезд четвертый. На вахте вас будет ждать пропуск. При себе надо иметь корреспондентское удостоверение и паспорт. Просил не опаздывать».
Без четверти одиннадцать я был уже на Дзержинской. Светло-коричневое, со стороны площади чем-то напоминающее пражские дома, здание МГБ было, казалось, из другого мира: пустынный фасад, зашторенные окна, башенка с часами; коловращение на Кузнецком мосту и на улице Кирова совсем его не касалось. Александр Дмитриевич оказался не только земляком – он был тоже с Урала, из-под Челябинска, – но и милейшим человеком. Сразу же у нас установился полный контакт. Сжато, по-фронтовому он обрисовал обстановку в стране и то, какой МГБ желало бы видеть мою статью, затем выложил четыре объемистые папки с материалами недавно закончившихся процессов. Два дела касались бандитизма в Литве и на Западной Украине, третью, самую толстую, занимали материалы контрреволюционной организации вернувшихся белоэмигрантов, целью которых было убийство т. Сталина. Параллельно они занимались шпионажем и вредительством на заводах Владимирской области. Особое внимание Петров попросил обратить на четвертую папку – дело антисоветской организации школьников-старшеклассников.
«Очень тревожный процесс», – сказал он, передавая мне ее. Вручив дела, Александр Дмитриевич проводил меня в соседнюю комнату, где я мог читать их без помех. Полных десять дней ушло у меня на изучение документов и на выписки. Все это время я приходил на Лубянку, как и было договорено, к одиннадцати и просиживал в своей комнате до шести часов вечера. Еще два дня Петров держал выписки у себя, проверяя, нет ли в них чего-то секретного, а на третий тетрадь была мне возвращена. Я получил «добро» и готов был начать писать.
Работа не представлялась особенно трудной. В моем распоряжении находился огромный, интереснейший и никем не разработанный материал, которым я буквально горел, – не лишними были и четкие указания, что и как я должен писать. Однако все оказалось не так просто. Неделю, подгоняемый звонками Елистратова, я, не вставая, просидел за письменным столом, а работа и с места не сдвинулась. Не было героя. Не было того, ради кого я собирал весь материал, ради кого писался очерк. Того, кто должен был стать образцом для миллионов советских людей. Я прекрасно понимал, что секретный сотрудник, солдат невидимого фронта, не может вот так, запросто, как токарь, инженер или артист, предстать перед читателями «Известий». Какой же он тогда, к черту, секретный сотрудник? В то же время, как написать очерк без него, я тоже не видел. Все, что я делал, было неубедительно: абстрактный сотрудник, который выходил из-под моего пера, не мог вызвать ни преклонения, ни даже просто доверия. Я и сам в него не верил. Промучившись десять дней, я пошел к Елистратову. Он сразу же меня принял. Входя в кабинет, я слышал, как он говорил кому-то по телефону: «Кажется, все готово».
Первым его вопросом было: «Ну что, наконец сделал?» – Впервые он говорил со мной на «ты». – «Там, – он указал пальцем наверх, – уже торопили, спрашивали, не надо ли дать тебе в помощь журналиста поопытнее. С трудом отбился. Ну, давай что