головой, а потом сказал, что больше не хочет жить. Не помня себя, она схватила ребенка в охапку и побежала по дороге, которая вела в Акатов Алексеевский монастырь. Там в старой церкви она то ли положила, то ли просто бросила его на каменный пол и стала молиться. Забыв, где она и что с ней, она несколько часов била и била поклоны. Очнулась же от того, что Костик, стоит рядом и, теребя ее за плечо, говорит: «Мама, мама, пойдем отсюда, здесь холодно».
Сама Наталья Валентиновна в тринадцать лет заболела костным туберкулезом. Лечили ее многие врачи, но безуспешно. Зимой, когда на ноге открылся свищ, ее перевезли в больницу. Месяц температура была под сорок. Она почти все время бредила, но, когда была в сознании, понимала, что умирает. В больнице ей приснилось, что если она отстоит обедню в Митрофаниевом монастыре, свищ закроется, и она стала просить мать отвезти ее туда. Но мать не соглашалась и не понимала ее. Пыталась объяснить, что все это – средневековая дикость, суеверие. Наконец брат матери сказал: «Сделай, как хочет Наташа, хуже не будет».
В феврале ее забрали из больницы и, укутав в шубы, уложили в сани – она хотела умереть дома. По дороге у Митрофаниева монастыря отец остановил лошадь и отнес Наташу в церковь. Как она и просила, усадил ее у ковчега с мощами Митрофания и оставил одну. После обедни вернулся и они поехали дальше. Через неделю свищ закрылся и туберкулезный процесс, хоть Наташа так и осталась хромоножкой, остановился.
Последние годы Федор Николаевич по-прежнему объяснял себе, что скоро его партия начнет действовать, но я уже знал, что это не так. Партия нужна была ему ради нее самой, он желал лишь ее укрепления и расширения, а не борьбы. Обманывал себя, убеждая, что механизм не отлажен, несовершенен и, следовательно, пока не готов. Как лектор, он брал командировки от общества «Знание» и ездил по всей стране от Ленинграда до Владивостока, завязывая тысячи новых знакомств и связей. Охотнее всего Федор Николаевич сходился со стариками, через них его партия включала в себя и тех, кто давно умер, власть ее расширялась, захватывая теперь и прошлое.
К середине семидесятых годов в партию Федора Николаевича входили уже все, кто жил в то время в России, и все, с кем они когда бы то ни было были связаны. Но и тогда он не пустил ее в ход. Напротив, как я уже говорил, 13 января он начал жечь партийные документы. В дневнике за день до этого им была сделана запись: «Я рад, что на мне все кончится, что у меня не будет наследников и дело моей жизни, моя партия, умрет вместе со мной».
По просьбе Оли – моей дочери и его внучки – я хочу завершить историю жизни Федора Николаевича на другой ноте – стихотворением, написанным им тогда же, когда и записки:
Осенняя прозрачность лесаК зиме приобретает смысл,Деревья – линии отвесаИ плечики от коромысл,С уходом листьев обнажиласьИдея дерева, оноДержало воздух, и кружилось,И было с ним сопряжено.Его отдельные началаПронизывая, как каркас,В деревьях пение звучалоИ тут же отзывалось в нас,И вот оно, еще не явноСвязующее нас в одно,Как в хоре, истинно и равно,Продлилось, соединено.1957-1963