теперь ставить условия буду я.
Меланья вздохнула. Они симпатизировали друг другу, но что тут говорить, Анастасия была просто сучкой.
— Я всегда защищала тебя перед прабабкой, — парировала Меланья. — Ты могла бы хоть раз в жизни что-то сделать альтруистически.
— А разве я сказала, что мне нужны бабки? — Кузина протянула ладонь и одним пальцем погладила ликопеон Меланьи. — Одолжи мне это.
— Ты рехнулась? Нет, ты ненормальная!
— А ты что? Будто бы ты лучше.
Меланья сжала скулы, выражая фанатическое упрямство. От такого ее выражения лица даже у старшей рода опускались руки.
— Он мой. И только мой.
— В таком случае одолжи мне гримуар. Я сделаю себе своего.
Меланья встала.
— Приятно поболтали, мне пора бежать.
— Ну, ладно тебе, садись. Ну, садись, дура! Я пошутила. Я и так тебе помогу. Но обещай мне одну вещь.
Это была любимая присказка Анастасии. «Обещай мне одну вещь». Она говорила без остановки, «одна вещь» превращалась в сотни. Этому не было конца.
— Я на самом деле хочу, чтобы ты меня этому научила.
— Зачем? Тебе мало мужиков? Ведь у тебя их по пять на дню, тебе нужен такой?
— Именно! А знаешь зачем? Потому что он будет такой, как нужно. Не сейчас. Сейчас мне весело и хорошо, как есть. Но когда-нибудь такой пригодится навсегда. Это идеально! Просто супер!
— Чего ты хочешь?
— А ты не понимаешь? Посмотри на них! Мужики затравленные, загнанные или жестокие. Без мужского достоинства или продажные. Если приносит бабки, то ведет себя как хозяин и властелин. А если у него не складывается, то ему нужно вытирать сопли и зад. Да еще каждый чего-то хочет, о чем-то мечтает, тащит за собой каких-то мамочек, сестер, родню. О боже! К тому же, если ты знаешь, чего хочешь, они пугаются и убегают. Не уступаешь, так им становится скучно, и они ищут других барышень. А твоего можно приручить как пса. Именно так, как нужно. В постели он будет зверем, а дома — собачкой. Если его хорошо выдрессируешь, у тебя будет все, что нужно. И защитник, и близкий друг, можешь его научить готовить и убирать. Боже! Это просто супер! Когда захочешь, приласкает. Когда захочешь, трахнет. А научишь, будет покупать тебе цветы и мыть кастрюли. И… А они детородные?
— Не знаю, — ответила Меланья и грустно глотнула коктейль. Как только Анастасия на что-то бросала взгляд, решительно все становилось каким-то грязным и циничным.
— Но я хотя бы хочу его увидеть. Будь человеком.
— Увидишь. Вы все увидите.
— Ты что? Ты хочешь привести его на семейную вечеринку? Ты сдурела? Они же поймут!
— Ничего не поделаешь.
— Зачем тебе вообще все эти проблемы? Бумаги и вообще. Позабавься с ним и прогони в лес.
— Потому что хочу его оставить.
— Ну ты и дура набитая. Хотя, может, ты и права. Если уж нужно, так такого. Но я не приду. Не выношу этих шабашей. Покажи мне его.
— Зачем?
— Потому что мне так хочется. Мне интересно. Ты хочешь иметь все эти бумажки или нет? Он говорит?
— Говорит. Читает, смотрит телевизор, завязывает шнурки. Как все парни.
— Все парни? От него несет? Он курит? Безобразничает? Лапает тебя, когда тебе не хочется? Смотрит футбол? Сваливает с друганами пить пиво? Засматривается на шалав? Руководит тобой? Требует приготовленных обедов и выглаженных рубашек?
— Нет.
— Вот видишь.
— Ты на самом деле можешь сделать мне документы?
— Один из моих самцов может. И сделает, если я его попрошу. За несколько недель. А если хорошо попрошу, — за неделю. Не сомневайся, Мелатонина. Я могу решить все вопросы. Если захочу.
* * *
В
том, как он сидел, чувствовалось что-то нехорошее. Во-первых, на полу, опершись о стену, положив ладони на колени. Во-вторых, как-то ненормально, нездорово, в невозмутимом каменном обездвижении. Так можно было сидеть неделями. Взгляд его был каким-то странным, проникающим сквозь стены и убегающим в бесконечную пустоту. Но самое ужасное было то, что он покачивался. Едва заметно двигал головой и плечами, всего на несколько миллиметров вперед-назад, но покачивался.
— Что с тобой? — спросила Меланья, держа в руках пальто.
— Слишком много камней, — ответил он. — Везде вокруг стены. Я просыпаюсь и вижу стены, выглядываю в окно — тоже стены. Ближе, дальше — везде стены. Все серое. Даже небо маленькое и квадратное. Почему я не могу никуда пойти? Воздух густой, свет холодный. Я должен выйти.
— Нельзя. Тебя могут увидеть.
— Но ведь ты сделала из меня человека, Меланья. Я ношу одежду, хоть она и натирает. Я умею разговаривать. Никто не обратит на меня внимания.
— Но у тебя нет документов.
— Ну и что? Разве каждую минуту у вас проверяют документы?
Она бросила пальто на пол и села перед ним на колени.
— Никогда ничего не знаешь. С тобой что-нибудь может случиться. Ты многому научился, но мир людей очень сложный. Тебя могу принять за больного и изолируют. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Пожалуйста, всего лишь несколько дней. Мы сделаем документы, и ты сможешь выходить.
— Смогу выходить, потому что ты сделаешь мне несколько бумажек?
— Да, потому что люди будут думать, что у тебя есть фамилия, какое-то прошлое, семья. Никто не поймет, что ты родился две недели назад где-то там в лесу.
— Лес. Ты дала мне такую книгу. Слово для «леса» и «мира» одно. Я здесь задыхаюсь.
— Ты уже не животное. Это, — она махнула рукой в сторону окна, — теперь твой мир.
Он опустил голову и опять провалился в какое-то свое пространство. Ей вспомнились фотографии девятнадцатого века, еще на стеклянных пластинах, на которых изображен вождь индейского племени во Флориде. Он сидел именно так, неподвижно как камень, направив взгляд в пространство. Это были индейцы с равнины. Кочевники. Они жили, как волки, под открытым небом, кочуя, куда им вздумается, а замкнутые в тюрьме, вели себя похоже, неподвижно, как окаменев, смотрели куда-то вдаль.
А потом — умирали.
Она обняла ладонями его лицо и приблизила свое лицо к его.
— Мы пойдем в лес. Завтра. Я обещаю тебе.
В его желто-карих глазах появилась жизнь.
— Завтра? — с надеждой спросил он.
— Да. Люди иногда выезжают в лес просто так. Я покажу тебе. Мы погуляем, подышим свежим воздухом. Ты увидишь свой лес.
Понятно, что ему нравилось сырое мясо, чего и можно было, собственно, ожидать, но он не выхватывал у нее из рук куски во время готовки. Ел и овощи, картошку, любил запеченную курицу. Больше всего любил карпаччо — тоненькие как папиросная бумага пластинки сырой говядины, политые оливковым маслом