поведу… Куда? Не знаю, но надо что-то придумать. Мальчишки боятся ночей. Это может остаться в них надолго. Коней уже не пасем. В ночное с конями хорошо бы… Что бы такое придумать? За один раз боязнь не одолеешь, но важно начать, начало, бывает, запоминается крепче».
В субботу меня мучили сомнения. Решил повести старших мальчишек в лес и там, на берегу озера, на древнем, давно заброшенном погосте, переночевать у костра. А сомнения были насчет иллюминации. Надо ли будить в памяти военный лес, в котором полыхали пожары и бухали выстрелы? Может, лучше показать, что он тих и мирен, он ничем теперь не пугает человека? Но психологи говорят… А что они говорят? Ничего подобного они не исследовали, потому что ничего подобного со времен Батыева нашествия на Руси не была. Ставить опыты на детской психике опасно, но и ничего не предпринимать, прячась за твердокаменную спину науки, еще опаснее. А мальчишкам надо становиться мужчинами, через пять-шесть лет они будут солдатами. Я видел на войне трусов, видел, как их расстреливали, — не приведи судьба!
Я вызвал завхоза, тоже фронтовика, и объяснил ему, что и как сделать. Он взял канистру с бензином, двухстволку с холостыми патронами и, едва смерклось, отправился в лес. Мы вышли часом позже. Первые два километра шли по шоссе, мои ребята шумели, резвились, не в меру изображали храбрость, но только ступили в тихий, сумрачный бор, как разговоры смолкли, вокруг меня становилось все теснее и теснее, я тоже молчал и через какое-то время почувствовал их раскованность, вокруг меня стало просторнее, отряд растянулся, смельчаки вырвались вперед, но в их числе Коли не было, он держался пока еще сзади. И тут громом ахнул ружейный дуплет, и тотчас откуда-то из-под земли вырвалось ослепительное пламя и стало светло как днем. Какая-то фигура метнулась прочь от озаренного огнем провала старой землянки, а за ней, в погоню, с криками и воплями, мои мальчишки, сначала те, кто посмелее, потом остальные, и среди них я разглядел на этот раз Колю. На мгновение он оглянулся на меня, я уловил на лице его шальной восторг и махнул ему рукой: беги, мальчик, я уже не боюсь за тебя! Но он понял мой жест по-своему, остановился и подождал меня.
— Это шутка, я сразу понял! — В голосе его было облегчение, как будто сбросил он с плеч тяжелую ношу.
— Конечно, — ответил я. — Сейчас ребята приведут шутника.
Завхоз далеко не убежал, хотя и полагалось ему не показываться, ребята его сцапали и устроили кучу малу.
— Спасибо, Григорий Иванович, — сказал я завхозу. — Вы свободны. Теперь мы останемся одни.
Мы углубились в лес, отыскали крутой холм. Внизу тускло мерцало озеро, отражая звезды. Изредка небо прочерчивал яркий белый след — падала звезда. Ни птичьего свиста, ни комариного звона, ни шороха. Зато запахи густы и остры: пахнет смолой, лесной прелью, туманом и аиром с озера, лесным сеном с недалекой поляны. Стоим молча, притаив дыхание, — осваиваемся. Тут проведем ночь, будем спать на земле у костра. Даю команду собирать сушняк…
Не знаю большего очарования, чем теплая осенняя ночь в лесу у костра! Огонь, потрескивая, то взметается в темное небо, рассыпая золотые искры, то приседает, утихая, то смирно лижет тлеющие жаром головешки, и от этой его пляски круг света то расширяется, раздвигая границы ночи и открывая стволы берез и сосен, то сужается до кольца сидящих вокруг ребят, и тогда лес темной стеной подходит к спинам, дышит в затылок и кажется, что кто-то подкрадывается сзади, вот-вот прыгнет на спину, и так хочется оглянуться, отпрянуть, но делать этого нельзя, потому что робость твоя сразу будет замечена. Огонь надо подновлять, ходим по очереди, тут вот и выясняется степень храбрости. Одни идут далеко, выходя за круг света, другие топчутся поблизости и приносят хворостинки, что валяются под ногами и сгорают вмиг. Я дивлюсь ребячьему милосердию: они не смеются над робкими, не то что мы, бывало, в ночном — проходу не дадим пугливому.
Скоро ребят смаривает сон, они засыпают вповалку, завернувшись в пальтушки, а я сижу у костра, помешиваю угли и гляжу на спящих. Меня уже не терзают сомнения — надо было их вести сюда или не надо, я думаю о том, что, если взялся за гуж, не говори, что не дюж, тяни свой воз не вполсилы, а во всю, какая есть. Я сижу и выдумываю новые «шутки», как сказал Коля. Вижу, как он ворочается, не спит, вот приподнял голову, глядит на меня. «Спи», — говорю ему шепотом, а он садится, позевывает и буднично так говорит: «Костер гаснет, дров нету». И поворачивается лицом к темноте, потом встает и удаляется. Я слышу его осторожные шаги — наверно, идет вытянув руки вперед, ощупью ищет сушняк. Раздается хруст — отломана одна ветка, другая… Я считаю хрусткие, как из пугача, хлопки и думаю: а ведь я так и не наказал его за ослушание, наверняка получу от воспитательницы упрек в потакании — болеть за свой авторитет мы умеем…
Я уже не могу вспомнить всего, что было у нас потом. Были и лыжные походы в метель — в метелях своя красота и свое мужество преодоления, были ночевки в поле, рыбалки на заре, походы по деревням, по городам, игры-шутки, работа — и всякий раз нас окружала, лечила, лелеяла изумительной красоты природа. Такую же красоту мы начали создавать и на своем дворе: разбили сквер, обсадили все здания березами, липами, сиренью, высаживали много цветов, насажали яблоневый сад. Все это растет и сейчас, кроме цветов. В совхозе, который занимает теперь наши постройки, некому заниматься цветами, они не входят в планы производства. А скорее всего, по той причине, что руководителей хозяйства никто не научил в детстве видеть красоту, понимать, что она значит для человека, — их остается только пожалеть. Воспитание без приучения к красоте — неполноценное воспитание.
30 августа 1984 года
В повести «Крестьянский сын» я рассказал о сельских учителях. После войны, когда открылись детские дома, а открылись они почти в каждом районе, учителей посылали туда воспитателями. И всего-то десяток из двух-трех сотен на район, кажется, пустяк, но найти их было не так просто. Первая трудность — негде было жить, поэтому пожилые, семейные, у которых был какой-то кров, не соглашались переезжать; вторая — хотя зарплата воспитателя приравнивалась к учительской, но нагрузка была несравнимой: учитель занят в школе 4—5 часов, воспитатель в детдоме фактически не менее двенадцати, к тому же на нем — материальная ответственность, он отвечает за все, что на