оно набирает свою страшную силу… Ведь доходит до того, что чувствуешь себя неполноценным от того, что не желаешь ловчить, обзаводиться выгодными связями, любыми способами «бороться» за благополучие…»
Такая вот почта. Значит, повесть нашла своего читателя.
* * *
Я остановился на… рассудительности. Давно собирался поразмышлять о собственном бездумье. Конечно, в утешение себе можно спросить: «Много ли ты знаешь жизней, прожитых без ошибок?» Наверно, таковых вообще нет, ибо всякая жизнь — это тропа в целик. Всяк свою тропу торит, а потом они сложатся в широкую дорогу поколения, на нее будут оглядываться впредь идущие, но пойдут опять же своими тропами-дорогами, на которых натворят своих ошибок. И так до бесконечности…
Занимает меня вот какой вопрос. К педагогической деятельности я был подготовлен, но исполнял ее все-таки не механически. Что такое профессиональная подготовка? В двух словах сказать — это усвоение опыта. Накопленного до тебя, изложенного в учебниках и преподнесенного тебе с большей или меньшей дозой ортодоксальности — в зависимости от степени критической настроенности преподавателя. У меня, правда, было так, что учебник я усваивал одновременно с собственным опытом — учился заочно, — это в какой-то мере избавляло от механического заучивания и побуждало к критическому восприятию написанного. Но это все же деталь. Я думаю, не следовать учебнику слепо, а искать свои пути в воспитании заставляла нас о т в е т с т в е н н о с т ь за судьбы ребят. Такая ответственность, которая ложится только на тебя и перекладывать которую на кого-то другого желания нет, более того, ты даже противишься чужой ответственности, хочешь отвечать б е з р а з д е л ь н о. Это — т в о е дело, ты г о т о в к ответу за него. Оно — исключительное, ты это понимаешь, и понимаешь, что исключительное оно потому, что много-много солдат не пришло с войны, а ты вот уцелел и пришел, потому и обязан взять на себя, то есть ты готов отвечать лично и безраздельно.
К хозяйственной же деятельности сельского учителя не готовят. Хорошо это или плохо? Я думаю, плохо. Какие-то основы хозяйствования давать все-таки следовало бы. Школа — тоже хозяйство, и его надо уметь вести, но помимо школы, я уже говорил, учителю приходится участвовать в жизни колхоза или совхоза. В какой бы роли он ни выступал: пропагандиста, руководителя общественной организации, воспитателя в лагере труда и отдыха, лектора, депутата сельсовета, — без знания хозяйства нельзя, никто слушать не станет, а если учи́теля не слушают, он не учитель.
Учитель как-то приноравливается: то самоучкой постигает, то от родителей кое-что помнит, то чужого опыта наберется. Лет пять поработает — глядишь, на сессии сельсовета бракоделов обличает, на родительском собрании о саде-огороде умную речь ведет, на картофельном поле может о себестоимости с ребятами поговорить… Жизнь научит…
Все это так, но вопрос-то вот в чем: почему детдомовское хозяйство вел я более-менее разумно, прежде чем начинать дело, думал — накормлю ребят молоком или обещаниями, а будучи секретарем парторганизации в колхозе, и вопроса не задавал, сулит ли что-нибудь колхознику торфоперегнойный горшочек? В детдоме я был хозяин, в колхозе — исполнитель предписаний. Колхозом руководил не я. И не председатель. И не правление. Мы только исполняли. Но, черт возьми, в детдоме я тоже обязан был исполнять, однако ж «самовольничал»! Да, «самовольничали» и в колхозах. Те, кто хотел брать ответственность на себя. Те, кто думал, чем накормит колхозников: хлебом или обещаниями? Когда я встречу и познакомлюсь с такими руководителями, тогда и начну искать в себе причину бездумья.
5 сентября 1984 года
И найду… в своей негражданственности. Тяжело самому себе такое говорить, но от факта никуда не денешься. Ни я, ни председатель, ни бригадир не отвечали за благосостояние колхозника в такой же степени, как за состояние общественного хозяйства. С нас не спрашивали, есть ли в доме хлеб или одна только картошка, накошено ли на своих коров сено, есть ли у ребят обувка-одежка, здоров или болен, сыт или голоден. С нас спрашивали за трудовую дисциплину, за соблюдение колхозного устава, за сбор налогов, за выполнение норм выработки… Это казалось странным, ведь только что минула кампания «вывода из землянок», когда постройка изб — каждой семье избу — шла по рангу первоочередной государственной задачи, но вот вывели деревни из землянок — и спрос кончился. Личная жизнь стала личным делом. Более того, она как бы даже противопоставлялась общественной: молоко, мясо сдай, налоги уплати, а сено на корову коси с «процента», хлеба на трудодень — что останется, сына или дочку в город отправляй. Разрывались два, в сущности, нерасторжимых интереса — личный и коллективный, первый целиком приносился в жертву второму. Я думаю, шло это от военных лет и продолжалось по инерции. Безусловно, восстановление разоренного войной хозяйства требовало той же безоглядности на личный интерес, ибо личное было в общенародном, но до поры до времени. Таким временем стал пятьдесят третий год. Тут бы и заменить «волевую команду» экономическим интересом, и похоже было, встаем на этот путь, но инерция взяла свое, личное по-прежнему не связывалось с коллективным.
Однако были люди, хорошо понявшие, что без союза личного и коллективного дело не двинется с места. Позже, когда я встречу и узнаю этих людей, когда пойму их уроки, тогда и начну судить самого себя. В повести «Крестьянский сын» учитель Николай Иванов терзается «невиноватой своей виной». Читатели упрекают меня в чрезмерной совестливости героя, они пишут: а что, дескать, может сделать человек, если он не властен изменить что-то, ему все предписано, и лезть на рожон — сломать себе голову? Может быть, я и признал бы в читательских возражениях резон, если бы прошел мимо уроков тех, о т в е т с т в е н н ы х, людей. Я имею в виду прежде всего председателей колхозов, у которых брал уроки гражданственности.
Тридцать тысяч председателей, директоров, управляющих… Я знал многих. Всяких. Присланные из больших городов продержались недолго. В пятьдесят пятом, начиная работать в районной газете, я писал об их первых шагах, а в шестидесятом, вернувшись после партийной школы снова в редакцию, уже не нашел ни одного — уехали. Остались «свои», направленные в деревню из районных контор. В этом факте сокрыт немалый смысл. «Районщики» — так назовем «своих» — в абсолютном большинстве выходцы из местных крестьян, они были выдвинуты на районную работу в предвоенные или послевоенные, как фронтовики, годы и потому хорошо знали сельский образ жизни, понимали крестьянина. Этого не скажешь о посланцах индустриальных городов.
Теперь, размышляя о тех и других, я припоминаю примеры наивности, прожектерства, витания в облаках. Помню, как один, направленный в колхоз из строительного главка, начал с того, что «выколотил» с помощью друзей оборудование кирпичного завода, привез, свалил за околицей и объявил, что